Побеждая — оглянись

Свита одобрительным гулом встретила эти достойные слова. Все подняли кубки в честь своего верного побратима. Но между собой малые кёнинги говорили: «Что замыслил этот дерзкий беглый хорутанин? Уж не усомнился ли он в честности гота? Уж не хочет ли он подозрениями внести между нами разлад? Он — изгой! У него ничего нет за плечами, кроме пыли дорог и проклятий, брошенных в спину; у него, быть может, ничего не будет, кроме призрачных надежд; он ничто не ценит — поэтому молвить может всякое... А мы поверим? И подозрениями оскорбим честнейшего, коего знаем давно?» Им отвечали: «Не говорите громко! Правда, он изгой. От этого ему не сладко. Но клеветы он не сказал. Он просто вспоминает... Пусть даже скажет что угодно! То лишь испытание для побратимства нашего. Мы кровь мешали не для того, чтоб пить из одного кубка и голова к голове лежать у вкусных блюд, и не для того, чтоб говорить друг другу приятные речи, но для того мешали, чтоб не пожалеть себя, защищая одного из круга нашего. Все мы проверены в соузье. И горе нам, когда чужое слово нас поколеблет!»

И когда вошёл под своды зала везегот Генерих, славный муж, взгляды всех обратились к нему. Зорче всех смотрел Домыслав. Советник Бикки с улыбкой следил за хорутанином: «Что скажет? Чем потешит? К ушку какой иглы он нить деяний подведёт? Каким узорочьем потешит скуку давнюю?».

— Генерих! Иди к нам! — кричали кёнинги. — Генерих-побратим. Смотрите, он увлёкся Вадамеркой. Он не боится Гуннимунда!

— Он Вадамерки не боится!..

Сказал сын Гуннимунд:

— Кто перед Вадамеркой устоит? Тебя прощаю, брат! Садись возле меня...

Тут все увидели, что Домыслав склонился к уху Германариха, увидели, как побледнел кёнинг, увидели, как Бикки, слышавший сказанное, отшатнулся, — даже он (!) изумлён был.

Везегот спокойно пил вино рядом с Гиттофом.

На гостя-хоруганина недобро покосившись, сказал Амал Германарих:

— Я хочу, брат рикс, чтобы все слышали твои слова. Повтори их!

— Это не Генерих!.. — укрепившись духом, возвысил голос хорутанин. — Это не гот! Это — сланник Татев. Ант! Я видел его как-то в Файнцлейагарде.

Закричали тут малые кёнинги, в возмущении затопали ногами. Вризилик Гиттоф схватился за меч, но Генерих с Гуннимундом удержали его.

— Что скажешь на это, брат? — спросил Германарих у везегота.

— Что мне сказать, Великий? Мои дела давно сказали всё. И хорутанин на меня не клеветал. Он попросту ошибся.

— Надо испытать! — вставил своё слово Бикки. — Пусть убьёт сейчас того анта, что мы поймали на днях в степи. Доблестному воину убить — что чашу вина осушить, приятно и хмельно.

Согласился кёнинг:

— Любой сделает это с лёгкостью. Приведите раба!..

Скоро копьеносцы втолкнули в зал пленного юношу. Руки у него были вывернуты за спину, от запястий до локтей натуго скручены тонкой тетивой. Из-под лопнувшей кожи сочилась и стекала по пальцам кровь.

— Похож на Гуннимунда, — удивились готы.

— Убей его! — велел кёнинг.

«Молод. Не дошёл. Слишком молод и неискушён... Похож на Гуннимунда?»

Генерих взял у ближнего копьеносца копьё и, не примеряясь, круто развернувшись всем телом и всем телом подавшись вперёд, метнул его в Домыслава. И пало навзничь тело изгоя, и глаза изгоя с удивлением и страхом смотрели на тяжёлое древко, торчащее у него из груди, на кровь, вмиг пропитавшую одежды и блестевшую маслянисто. И все слышали хруст пробитой грудины, и все молчали.

— Да, я не гот! — сказал Генерих. — Смотрите, я убил змею. Она не будет больше жалить. Теперь судьба моя — на суд ваш. Об одном прошу: его, раба, невинного, похожего на Гуннимунда, отпустите.

— Отпусти его, кёнинг! — просил Гуннимунд.

— Пусть раб живёт. Пусть он уходит, — согласился Германарих. — Генериха казнить. Песка за пазуху и скинуть в воды Данпа!..

Молчали побратимы, опустили головы. Вризилик Гиттоф до краёв наполнил вином кубок, поднялся над всеми и, глядя в глаза кёнингу, громко сказал:

— Слава побратиму Генериху!

Поддержали готы:

— Слава!.. — и тоже встали.

И советник Бикки сказал со всеми, но прятал от других повеселевшие глаза.

Сбитые с толку копьеносцы развязали пленника и этой же тетивой скрутили руки Генериху-везеготу.

Вадамерка-дева сказала на смерть Генериха, служанкам сказала:

— Мир несправедлив! Сначала гибнет то, что должно жить вечно. И лишь потом, содеяв зло, отмирает то, что уже, кажется, давно умерло. Из двух корней вновь рождаются добро и зло. И то и другое растёт под одно небо и никогда не уживается. Зло побеждает насилием. Добру насилие претит. Чем же ему побеждать? Тогда спрошу я вас: любое ли насилие зло? Есть ли тут тонкая грань? Может ли добро иногда выглядеть злом? Может ли самый искренний и сердечный быть однажды самым лживым?