Побеждая — оглянись

И видела, и пугалась этих теней Дейна. Но тут же забывала о них. От усталости запали у неё глаза. Потемнели, отекли веки. Уходила боль, во всём теле являлась слабость, но Дейна превозмогла её, поднялась на локтях. Чадо увидела своё, и пришло любопытство. Хороший приметила знак: ребёнок ручками повёл, словно крылышками взмахнул; ребёнок ножками дёрнул, будто плавниками ударил по воде... Любопытство же сменилось удовлетворением, затем гордостью и, наконец, желанием защитить это новое, нежное и беспомощное, её собственное, от грубых, дряхлых, старых лечьц. И мечущиеся тени вызывали уже злобу, а не страх.

— Прочь! — закричала. — Все вон! Отдайте его мне. Не тронь ножом... Я сама перекушу, как волчица. Прочь!

Будто в беспамятстве, приподнялась Дейна на лаве, вцепилась руками в космы старух и трепала их седины, пряди рвала; старухи завыли от боли, взмолились.

Тогда тяжело навалилась на грудь Дейне старшая лечьца, хлестнула валькирию рукой по щеке.

— Лежи уж! — прикрикнула с угрозой. — Верно про тебя люди говорят: ведьмачка-волкоданка...

Пуповину натуго перетянули оленьими жилами, пересекли раскалённым ножом и замазали слюной.

Келагаст чуть не верхом в дом въехал. Как ворвался, так стены заходили ходуном, погасли в горнице плошки. Стал рикс в дверном проёме, тенью могучей стал на полотне занимающейся зари и глядел в темноту, на присевших от страха повивалок, тяжело дышал.

— Сын у тебя опять, добрый отец! — сказала старшая лечьца и, осмелившись, добавила: — Ты не шумел бы!

— Сын... — глухо повторил Келагаст. — Добрый отец... Назову его Божем! Слышите, старые? Власть установлю наследную. От меня над вельможной челядью и смердами стоять будет племя Веселиново! Всех ниц склоню!.. И ты, Лебедь, слышишь? Если кто не склонится, жилы подрежу, сам падёт! — перевёл дыхание, отдышался взволнованный рикс. — А тебе, старая... Держи за труды! — швырнул Келагаст на утоптанный пол, в самую темень, в глаза старух, горсть золотых колец и запястий.

Потом говорили злые языки, что с рождения сына начал старый князь свой разум терять, что старух-лечьц он едва золотом не зашиб, и коня чуть не загнал в радости, и грудью конской захожего смерда скинул с тропы, отчего у смерда того отнялись ноги. Но всё мало Келагасту было. Стар, а никак не перегорит буйство его, будто в молодости пылает. Пожаром по чистому полю катился рикс. И заставил он весь свой подданный люд, от вельможных старцев и вотчинных риксов до последней голытьбы, Лебеди, жене своей, в ножки кланяться и подол её рубахи целовать. И никто не взроптал!.. По обычаю, кровь жертвенного козлёнка пролили. Потом склоняли головы вельможные, сгибали спины простолюдины. А злоязычные, сами коснувшись подола губами, язвили, в толпе людей стоя:

— Глядите, седобородцы вельможные челом в землю стучат. Хорошо стучат! И у чьих же ног? А у ног валькирии презренной они лбами своими елозят, у ног грязной девки лесной; в навозе благочестие ищут. Не простят ей этого. Ох, братья, не простят!..

Но жив Келагаст и грозен. И не по годам тяжела рука у него, взгляд зорок. Выкажешь обиду, гладить не будет, — за горло возьмёт, ноги подсечёт, не вспомнит заслуг твоих.

С вершины до основания заставлен холм Веселиновым градом.

С одной стороны этот холм круто обрывается в Ствати-реку, подножие своё мочит в её излучине; песчаные островки тут и там, а на островках наносы частые — то коряги задержатся, то деревья, вырванные ветрами, смытые с берегов паводками, несомые водами, сядут на отмели, и всегда лежит здесь сопревший плавник.

С другой стороны градцев холм упирается в тёмные леса. Да редеют с годами те леса, стволы вековечные под острый топор ложатся, подлесок длинными тропами сечётся. Вьются, множатся тропы. И к бортям медовым ведут, и к ягодным полянам, к клюквенным болотам и к местам охотным, к силкам и ловушкам, к хлебным ведут полям. К соседним градам и весям прямее дороги, шире тропы. Редко безлюдны они — разве что зимой, когда сидят на них волки, и в распутицу.

Из всех троп и дорог лучшая — Ствати-река. Не быстра, не широка, безропотна Ствати. И волна не высока, не разгонится в частых излучинах, в нешироких плёсах, не поднимется в тихих старицах. В былые времена тут югра ходила в своих долблёных челнах. Между островками неводы ставили, вся рыба их была, едва челны не тонули. Ещё, островки песчаные обойдя, югры далее на Восход ходили по многу челнов сразу, потом на Полудень правили, торговать с иными людьми. Теперь иначе. Югры на Полуночь ушли: одни к озёрам через волоки да по реке Ловоти[6], другие к холодному морю, к золотым берегам. Те, что остались, были антами и леттами[7] примучены данью, непокорные же избиты. И на островах людям градчим, риксовым нарочитым платили товаром с каждого челна по десятой части, тогда уже и далее торговать шли.