Побеждая — оглянись

А Нечволод уже среди дев стоит. И вьются возле десятника девы, смеются, жмутся к его плечам. Спрашивают, хороши ли в Капове молодые ведуны, хороши ли девы в Мохони. Улыбается Нечволод. «Ведуны, — отвечает, — в Капове все стары и горбаты, у них зубы целы через один, у них ноги кривы в одну сторону, руки в другую, голова назад глядит. Зато девы в Мохони оч-чень хороши! Оттого и птицы — пёстрые и прекрасные — облетают Мохонь стороной, ибо стыдно им увидеть себя рядом с теми девами».

Не верили десятнику, смеялись лукавые красавицы. А десятник глазами на рикса показывал, говорил:

— Тише! Рано ещё смеху быть, рано брагу пить. Послушаем, что среди лучших говориться будет, как решится спор за кунигунду.

Тогда стихли девы, увидели, как Дей на Лебедь возле них белым рукавом взмахнула. И заметили, каким придирчивым взглядом осмотрела Лебедь смущённую Гудвейг.

Зашептались девы:

— Возвысит ли Дейна эту свейку до сына своего? Примет ли? Ведь это Бож! В какой ещё стороне отыщешь ему равную? Разве что в ромейской...

— А какие ныне глаза у Лебеди? — любопытствовали.

— Не видно. Далеко.

— Эй, чадо! Глянь, какого цвета у неё глаза.

Молодой градчий обиделся на «чадо». Однако заглянул в лицо Дейне, ответил:

— Голубые, как небеса над головой.

Тогда отвернулись от него девы, Нечволоду в оба уха зашептали:

— Примет Лебедь эту свейку, возвысит до Божа.

— А гот, смотри, тёмен стоит. Не выходит у него сватовство. Что скажет тот гот?

— Ах, Ляну жаль! Не сумела она. А всех нас, кажется, лучше!

— Ляна бледна! — оглядывались на Веригину дочь. — С её лица рушники белить.

Тут Верига-бортник проходил, Ляну за локоть взял, позвал:

— Идём! Тебе не надо здесь быть. Идём!.. Тебя ячменное зерно ждёт. Ты хорошо его ладонью поворачиваешь. Идём!.. Что-то плохо я видеть стал, иглу утерял. Ты поможешь мне найти её.

— Ах, отец!.. — высвободила локоть Ляна. — Подождёт ячменное зерно. И иглу не терял ты. Той иглой я волосок рикса над изголовьем себе приколола. Там возьми, а волосок в лоскут заверни. Я же тут постою, посмотрю. Скучно мне среди лучин одной быть.

— Ляна... Ты бледна, дочь. И подумай, о чём говоришь ты.

Ушёл Верига опечаленный, не стал больше звать.

Вот ступил Бож в круг, к Татю с Бьёрном повернулся и такие молвил слова:

— Время приходит, сокол соколицу ищет. Так и ко мне время пришло в образе трёх прекрасных дев. Младшую мне оставило. И благословил наш союз старец Вещий с Каповой Горки.

Здесь и Гудвейг вышла в круг. От волнения у кунигунды губки дрожали, от волнения кровь бросилась в лицо, но сказала она Бьёрну:

— Не суди меня жёстко, не кляни прежде времени. Далеки горы Ландии. Степи Гетики ещё дальше, потому что нежеланные дороги по ним пролегли. К нежеланному и ведут они — к старому злобному Ёрмунрекку, которого вся Гетика боится, — крепко взялась кунигунда за руку Божа. — Но не идти по тем дорогам деве свейской. Здесь окончен её путь. И старец всемудрый наш союз благословил.

Тать кивнул. Тать был согласен с этими речами.

Возразил Бьёрн-свей:

— И я бы промолчал, как Тать, но что я Гиттофу-готу скажу, если обещал уже, что кунигунда, гордость фиордов наших, нежное солнышко северного дня, журчливый ручеёк моего сердца, будет наречена супругой достославного Ёрмунрекка? Как с этим быть?

— Я сама скажу ему! — ответила Гудвейг. — Гиттоф! Ты слышал: таково несогласие кунигунды. Ты передашь его в Палатах.

— Что скажешь, гот? — спросил Тать; при этом лицо у него было каменное.

Вышел на круг Гиттоф-кёнинг, тот, что у себя в Готике зовётся вризиликом. Так огромен был, что невольно с Татем стали его сравнивать. Зло посмотрел гот на рикса, на десятника ещё злее, сказал:

— Амал Германарих не простит, Бьёрн, ни тебе, ни мне, ни Бошу, юному антскому кёнингу, того недостойного, что свершилось здесь за эти три дня. Германарих ждёт кунигунду! Он трон свой так развернул, чтоб в окно был север виден, чтоб самому увидать возвращение свадебного посольства... — здесь голос Гиттофа зазвучал с угрозой. — Пусть стар он, но до сих пор прав, когда говорит, что спор великих решает меч. И Могучий избрал бы теперь это решение. Я готов заменить его!

— Есть ли в том нужда, когда уже отказалась Гудвейг? — с тревогой усомнился Бьёрн.

— Так говорит Германарих! — ответил тот. — А то, что взбрыкнула здесь кобылка, — так ли это важно? На то ведь она и кобылка, чтобы кто-то её объездил.

— А любовь? — спросил в наступившей тишине кто-то из дударей.

Скривился могучий гот:

— Влюблённые разлучаются, и угасает любовь. Прост закон этого мира.

Взроптали чернь-смерды. Разозлились нарочитые, придвинулись ближе к своенравному дерзкому готу. Девы-подружки, подобно Ляне, стали бледны, спрашивали у Нечволода, спрашивали у Сащеки-рикса:

— Выстоит ли Бож против этого гота? Огромен гот, как скала над Ствати.

Сащека по обыкновению ус жевал. Ответил он, на дев не глядя, будто самому себе отвечал:

— Рикс победит!

А Нечволод девам такое сказал:

— В кого будете верить, тот всегда победит.

Возликовали девы-подружки:

— Мы верим! Верим в рикса!

— Тогда не спрашивайте. И губы себе не кусайте!

Старый градчий сказал молодому: