Побеждённые (Часть 2)

Он весь - как нечистый дух! "Элладой" хочет заглушить свой естественный запах, чтобы не выдать родство с нечистым.

Леле показалось, что Геня вернулся к ней чем-то озабоченный: он несколько раз хмурился и уже не шутил. Прощаясь с ней, он сказал, что не может быть у нее завтра утром, хотя они только что перед тем условились, что он повезет ее завтракать к Квисисану. Расспрашивать она не решилась, но стало как-то неспокойно. Всю ночь она раздумывала над впечатлениями этого вечера, чувствуя, как тяжело и неспокойно замирает ее сердце. Тут было несколько больных точек: цензура, да еще советская! Леля знала, как издевались над ней все ее близкие и до каких нелепостей она доходит! Второе - следователь видел ее с молодым человеком: теперь он может взять под обстрел ее отношения с Геней и начнет допрашивать о нем... И третье: отчего Геня так изменился к концу вечера, так коротко и сухо простился с ней и отменил встречу? Может быть, обиделся за "Бенкендорфа"?

Следующий день тянулся убийственно медленно. Вернувшись с работы вся наэлектризован-ная, она весь вечер ждала его, но он не шел! Несколько раз она подбегала к дверям и смотрела в замочную скважину на лестницу напрасно! Начала осаждать тревожные мысли: непрочное здание рушится и счастье уходит, счастье, которого она так упорно и долго ждала! Неужели из-за одной неудачной фразы? Да пропади вся эта политика и вся эта семейная вражда к новым установкам! Ну, цензор так цензор! Ведь цензор - не следователь! Может быть, и в цензуру-то Геня пошел только затем, чтобы иметь дело с искусством, а не с канцеляриями и новостройками. Важно одно он ее любит! Пусть бы только пришел, а уже она сумеет опять повернуть к себе его сердце, она не уступит так легко свое счастье!

Ночь тянулась так же медленно, запомнились часы, которые отбивали удар за ударом, отсчитывая такты ее мучительным думам. Эта ночь кончилась наконец, но легче не стало. Она чувствовала, что мать тревожно наблюдает ее, и небходимость притворятся раздражала ее настолько, что она с трудом удержалась от резкого слова. Она боялась подумать, что будет, если он не придет, - боялась пустоты предстоящего вечера и дум новой бессонной ночи. Несколько раз она пряталась промеж дверей, чтобы опять смотреть в щелку, но время шло, а его все не было! В полвторого предстояло обедать и собираться на работу. Она нырнула снова в темную щель входных дверей к замочной скважине, откуда ей в лицо тянулась струя холодного воздуха. Картина та же, что вчера: скованная холодная тишина лестничных клеток, нарушаемая стуком дверей. Она уже приноровилась разбираться в этих стуках: вот захлопывается чья-то дверь и слышны шаги вниз - этот звук ее не интересует; вот он повторяется снова. А вот звук более отдаленный и подающий надежду - звук захлопываемой внизу лестничной входной двери и шаги наверх - все внимание ее мобилизуется; если бы она была собачкой, то навострила бы ушки; а сердце опять отбивает дробь. Услышанные шаги во втором этаже затихали и кто-то открывает ключом дверь... и снова тишина - строгая, равнодушная и такая же холодная, как струйка воздуха, которая тянется через щелку ей в лицо. Опять стук двери, два разговариваю-щих голоса и шаги вниз - не то! А вот и шаги наверх, послышавшиеся вдруг очень близко (они были сначала заглушены голосами), но это не его шаги - это шаги тяжелые, медленные, сопровождаемые усиленным дыханием: это идет кто-то страдающий одышкой, кто-то старый. Вот они останавливаются. Слышно, как бьют часы - уже час. Скоро мать позовет обедать, а потом на работу... Господи, Господи, он не придет! За что Бог наказывает ее, за что? "Знаю: брата я не ненавидела и сестры не предала" эти строчки Ахматовой как раз к ней! Она опять нагибается к щелке и вдруг слышит удар захлопывающейся лестничной двери и шаги наверх - шаги быстрые, молодые... кто-то взбегает через ступеньку, ближе... Страшно верить: а ну как шаги опять остановятся на полпути? Но шаги не останавливаются, и вот она уже видит в щелку очертание кожаной куртки... Господи, какое счастье! Она только что хочет покинуть свой наблюдательный пункт, как замечает, что Геня останавливается и, опираясь о перила, словно раздумывает: войти ли не войти? Минута, другая, третья... Геня не идет звонить - почему? Открыть самой - значит выдать себя, а отойти - риск: ведь он колеблется, вдруг он не войдет?

- Стригунчик, обедать! - раздается так хорошо знакомый, ненужный и досадный оклик матери. Она не отвечает и снова нагибается к щелке: Геня стоит по-прежнему! Нет, это нельзя так оставить - будь что будет! И она распахивает дверь.

- Геня, вы? Здраствуйте! Отчего вы не идете, а стоите здесь?

Он берет ее руку:

- Здраствуйте, Леночка. Я только-только поднялся, а вы ! тут как тут! Как всегда, приятно взглянуть на вас!

Они входят в комнату, и каждый ловит на другом внимательный и как будто настороженный взгляд.

- Геня, вы не оскорбились ли, что я вас сравнила с Бенкендорфом? Я упрекала себя за эту фразу.