Побеждённые (Часть 1)

- Да, он переводит сейчас письма Ромена Роллана. Он очень хорошо знает литературу и может интересно говорить о ней, но... Слишком он весь изнеженный, избалованный. Я таких не люблю. Его мамаша всегда боится, что он простудится, заботится о нем, как о маленьком - это смешно! Мне нравится в Шуре только его доброта. Вчера, когда он провожал меня с урока музыки, к нам подошел человек весь в лохмотьях, но с университетским значком. И вдруг этот человек говорит: "Помогите бедствующему интеллигенту!" Шура выхватил тотчас бумажник и вынул все, что там было. Потом он обшарил свои карманы и даже вытащил рубль, завалившийся за подкладку. При этом у него дрожали руки. Тут я вдруг разревелась самым глупым образом. Но для того, чтобы влюбиться, мне доброты мало. Вот если бы он хоть немного походил на Гавена у Гюго или дрался за Россию, как папа, тогда бы я его полюбила.

- Тогда бы он давно был в концентрационном лагере, Ася. Те, кто любил Родину, все там.

- А ты, дядя?

- И я там буду. Все там будем.

Наталья Павловна положила вилку и нож.

- Даже в шутку не говори так, Сергей!

Наступило молчание. Каждый угадывал мысли другого. Первой заговорила Ася:

- Вот шекспировский Кориолан мне тоже нравится, когда он говорит: "Я, я - изменник?". Так мог бы сказать белый офицер?

- А кто тебе позволил читать Шекспира, Ася?

- "Кориолана" дядя сам прочел мне вслух.

- Ну, это другое дело. Однако, Ася, мы успеем кончить картофель прежде, чем ты принесешь нам соус.

- Прости, бабушка! - Ася убежала в кухню. Через минуту она уже уселась на свое место, но, едва съев кусочек, положила вилку и снова защебетала:

- Какое для нас счастье, что ты попал в оркестр, дядя. Ведь иначе у нас не было бы лазейки с артистического подъезда? Я страшно хочу услышать Девятую симфонию и хор "К радости". Я очень-очень счастливая! Ты, бабушка, часто смотришь на меня с грустью и совсем напрасно. В жизни столько интересного, и каждый день выплывает что-нибудь новое, что хочется увидеть, услышать или прочитать. Досадно только, когда вы мне говорите: "Это рано, это вредно", когда я лезу на лесенку в дедушкиной библиотеке. Вчера дядя вырвал у меня из рук "Дафнис и Хлоя", а я только страничку прочитала. Я боюсь, что библиотека будет распродана прежде, чем я ее прочту.

- Кстати, Ася! Мадам говорила, что под подушкой у тебя вчера опять лежала книга, - сказала Наталья Павловна, - а я ведь запретила читать тебе в постели.

- Это не книга, бабушка, это Шопен.

- Шопен? Зачем же он под подушкой?

- Так надо, бабушка, вот он пролежит ночь, а утром я играю наизусть то, что просматрива-ла вчера.

- Ты и без этой телепатии играешь все наизусть, Ася, - сказал Сергей Петрович, вставая и целуя руку матери.

- А что такое телепатия? Ну вот, я уже вижу, что ты ответишь свое "рано" или "вредно"!

- А вот и нет! Для разнообразия скажу: "Отвяжись!". Объяснять у меня нет времени, так как вечером я играю в рабочем клубе и мне надо спешно репетировать "Рондо каприччиозо" Сен-Санса. Попробуй мне проаккомпонировать. Сумеешь?..

Камины еще доживали свой век в старых квартирах, в чьей-нибудь гостиной, где под хрустальной люстрой втиснута кровать, а кресла и рояль завалены старыми портретами или Энциклопедией Брокгауза из только что проданного шкафа. Мелькали еще у огня живые тени минувшего времени. Вот худая рука старика под ветхозаветным манжетом, длинные подагри-ческие пальцы берутся за щипцы; вот освещенный игрой пламени профиль старушки с высоко поднятыми волосами, она зябко кутается в старую вязаную шаль, а безжизненный взгляд остановился на вспыхивающих угольках. А вот две девичьи головки, прижавшиеся друг к другу; одна золотистая, другая потемнее, две пары глаз одинаково смотрят в огонь...

Посмеет ли коснуться юности та обреченность, которая невидимо разгуливает между старой мебелью таких гостиных и отмечает все ненужное для новой эпохи, осужденное на умирание, лишнее, как и сами эти камины, которые скоро заменят газовые калориферы?

Посмеет, как показал жестокий век.

- Он говорил опять, что папа был классовый враг и что революционный пролетариат не может потерпеть в своих рядах остатки аристократии. Дети репрессированных лиц будто бы тем опасны, что они затаили зло. Это я-то опасна! Чем я могу быть опасна, хотела бы я знать? Когда такое говорят твоему дяде, это еще можно как-то понять, но мне! - Леля печально примолкла.

- Это в самом деле странно. Тетя Зина очень расстроилась?