Побочный эффект

Беседы и совещания с Черкасовым были для нее откровенным мучением. Она понимала, что пришел он к ней не просто так. Не по доброте душевной, не из личной прихоти — сугубо по делу. И решать эти дела ей все равно придется. Но взглянуть в его глаза никак не отваживалась.

Слишком много в ее жизни было связано с ним. А главное, Ира до сих пор не могла понять — когда впустила его туда? Она же не обращала на него внимания! Даже не видела в нем мужчину — настолько он был ей неприятен. И вдруг именно из-за него ее жизнь оказалась разрушенной.

Одергивала себя: нет, не из-за него — из-за подлой Лариски!

Так-то оно так. Но фотография…

Лариска, конечно, дрянь — Ира всегда это знала. И сама во всем виновата — она должна была научиться говорить 'нет'. Но фотография настоящая. И там, на этом снимке, запечатлена совсем другая Ира. И совсем другой Черкасов. Тот, другой, нисколько ее не раздражал. Помнится, какое-то мгновение она едва сдерживала себя, чтобы не оказаться в его объятиях…

Если бы не это фото — она бы, пожалуй, даже не вспомнила теперь о коротких минутах, проведенных в обществе Черкасова. Если и проскочила какая-то едва заметная искорка между ними — то лишь на мгновение. Наутро Ира даже не думала о нем.

Собственно, она заметила эту искорку лишь на фото. А, заметив, не могла заставить себя посмотреть в глаза Черкасова, стыдливо отводила взгляд, будто провинившаяся школьница перед строгим завучем.

Зато Черкасов не сводил с нее глаз. Ирина чувствовала его влюбленный взгляд, и он парализовал ее еще больше. Она краснела и бледнела, заикалась, теряла необходимые слова и термины, и еще больше терялась. Руки и голос дрожали. Ира до обморока боялась, что он увидит ее дрожь, и что это увидит подлая секретарша. Что в любую минуту в приемную может войти кто угодно из сотрудников, даже сам Шолик, и они тоже станут свидетелями ее волнения и страха. И тогда все, кто пока еще не в курсе ее семейной драмы, узнают, что муж ее бросил из-за минутного адюльтера с подчиненным. Даже нет — всего лишь намека на адюльтер, из-за невинного взгляда. Почти невинного.

От волнения и страха руки опускались, и выскальзывали из них деловые бумажки, ручки, карандаши, и все валилось на пол.

Вот и сейчас она не смогла удержать принесенные им на подпись документы, и стояла беспомощно, глядя на них.

Черкасов наклонился, поднимая рассыпавшиеся листы, сказал в пол, не поднимая головы, так же остерегаясь любопытных секретарских глаз:

— Не волнуйтесь так, Ирина Станиславовна, не надо. Хотите, я позже приду, когда вы успокоитесь? Или, может, давайте я оставлю бумаги, вы их просмотрите, а потом мы все обсудим по телефону?

От этой его понятливости, от своей беспомощности, от хищных Ларискиных глаз слезы катились по Ириным щекам. Она старательно отворачивалась от прозрачной стены, но краем глаза видела, как радостно потирает руки Лариска: так-так, и после этого ты смеешь заявлять о своей невинности?

— Хорошо, Вадим Николаевич, оставьте бумаги, я все просмотрю…

***

В понедельник, восемнадцатого апреля, у Ирины все валилось из рук. Это был один из самых знаменательных дней в году. В этот день они всегда собирались за праздничным столом. Приходили обе бабушки, дедушка, приходили ближайшие друзья.

Семнадцать лет назад появилась на свет самая замечательная девочка на свете, Марина Русакова. Маришка. Доченька.

Но в этот раз обычного праздника не будет. Больше нет мамы. И нет больше семьи. Раскололась семья на два неравных куска. Или нет, не так. Семья осталась, но откололся от нее кусок под названием мама. Она больше не член семьи. Она теперь бывшая жена. А мама? Тоже бывшая?

Дрожащей рукой Ирина набрали до боли родной номер. Трубку сняли после первого же гудка.

— Оллё, — радостно прощебетала трубка Маринкиным голосом, и Ирино сердце ухнуло в пропасть.

— С днем рождения, доченька.

Ответом ей была короткая тишина. Потом трубка словно очнулась и саркастично выплюнула:

— Хм, это кого же к нам в гости занесло? Что за добрая тетенька о нас вспомнила?

— Зачем ты так, Мариша? Думаешь, мне легко без вас?

— А нам? О нас ты подумала? Ты думала обо мне, когда целовалась со своим молокососом? А о папе думала? Тогда мы тебе не были нужны? А теперь вдруг вспомнила. Что так? Любовник бросил, нашел себе помоложе?

— Не надо, Марина, ты ведь ничего не знаешь… Вы даже не дали мне объяснить. Я приду вечером, поговорим…

— Чего объяснять, и так все понятно, — дерзко прервала дочь. — И вообще — на день рождения приглашают друзей и родственников, а ты теперь никто!

Ирина не нашлась, что ответить. Да и некому было — трубка красноречиво пищала короткими гудками.

Сердце остановилось от боли. Как трудно дышать. Если бы Ира могла заплакать — глядишь, и сердцу стало бы полегче.

Но спасительные слезы не приходили. Глаза были сухи до неприличия, будто она вдруг стала древней старухой, разучившейся плакать лет двести назад.