Побратимы<br />(Партизанская быль)

— Выступайте, — отпускаю Свиридова. Вижу, что наша «демонстрация» сил тоже проходит мимо румын. Сейчас им не до наблюдений. Они что-то говорят — быстро, взволнованно.

— Просят пощады, — переводит Володя.

Продолжаю:

— Есть, правда, и другой выход. Отпустить вас с миром. Партизаны так поступают, когда в солдатах вражеской армии видят друзей.

Румыны кивают головами и, размазывая по щекам слезы, робко улыбаются:

— Ла партисан, ла румын — товарищи.

— Партизаны и румыны — друзья! — переводит Володя.

Ну, ладно, поверим вам. Отпустим. А вы расскажите солдатам правду: что видели и что слышали в лесу. Это будет ваш вклад.

Румыны, конечно, согласны. Но я предупреждаю их:

— Только чтоб честно! Если обманете, тогда за вероломство поплатитесь.

Получаем новые заверения.

Садимся за накрытый стол — разостланную палатку. Наливаю ефрейтору спирту. Тот отрицательно мотает головой.

— Боится, — высказывает догадку Федоренко. — Думает, что отраву даем. Вам самому бы надо выпить. Но вы же непьющий, — смеется Федор. — Дайте мне.

Федор взял кружку.

— Смотри! Вот так у нас пьют за дружбу.

После Федора румыны стали пить. Сразу повеселев, они закусывают. Но ефрейтор продолжает отказываться. Выясняем — он крепких напитков не пьет. Пришлось подавать вино.

— Передайте солдатам, — говорим в заключение румынам, — чтоб не стреляли в партизан. Ведь никакой командир не уследит, куда стреляет солдат: в цель или в небо. А партизаны заметят, что пули свистят в небе, и тоже не будут бить румын.

Тут вновь появляется Котельников. Он тоже с ложным докладом.

— Товарищ командир соединения! — едва сдерживает он улыбку. — Еще две бригады донесли о готовности. Прикажете выступать?

— Да, пусть выступают.

Встаем из-за стола.

— Кто их выведет на дорогу? — спрашиваю Котельникова.

— Я поведу! И я! — вызываются бойцы. Заметив активность партизан и, видно, поняв ее по-своему, румыны вновь дрожат от страха.

— Выведи их сам, — говорю Котельникову. — Видишь, как они задрожали. Думают, что партизаны ослушаются и учинят расправу.

Взяв с собою политрука Клемпарского и бойца Бровко, он повел пленников.

Вернувшись, провожатые рассказали о заключительном эпизоде этой встречи. Румын вывели к опушке. Указали дорогу. Зашагали они как-то вяло, будто на ногах тяжелые гири. Потом и вовсе остановились. Постояли, боязливо озираясь, потом вдруг повернулись все разом и — бегом к партизанам. Подбежали и давай обнимать да целовать их.

— До последнего момента, — говорит Кузьмич, — они не верили в то, что мы их не расстреляем. Видно, здорово начинены их солдатские головы геббельсовской брехней о «лесных бандитах».

— Но теперь в них наверняка посветлело, — вставляет слово Клемпарский. — Особенно у моего глазастого.

— А почему ты считаешь его своим? — интересуется Егоров. — У тебя что, в Румынии кумовья есть?

— Кумовья не кумовья, а знакомый теперь есть, — улыбается он. — В бою познакомились.

Заметив, что его слова вызвали интерес, Клемпарский рассказывает подробности.

С момента встречи в бою и до расставания у него с глазастым были персональные взаимоотношения. Клемпарский выстрелил в него, но промазал. Тот успел спрыгнуть с повозки, залег и стал стрелять. Но не попал и он в политрука. Потом, когда румыны побежали, а наши бросились наперерез, подшефный Клемпарского опять подвернулся ему под руку. Партизан догнал его, схватил за шиворот, а тот наотмашь кулаком да за пистолет. Подоспел Николай Сорока. В партизанском лагере румын узнал того, с кем бился, и все время подозрительно поглядывал на политрука. Это он отказался от спирта. А вино для него нашлось как раз у Клемпарского. Пришлось политруку угощать вином того, с кем полчаса назад дрался. Румын выпил, но поверить в искренность угощения не мог. Боязнь не покидала его и при расставании на опушке. И, лишь прошагав вместе с солдатами с сотню метров, убедился: стрелять не будут, и первый бросился в объятия.

— Потом выхватил вот эту авторучку, — завершает политрук рассказ, — и протянул мне в подарок. А сам плачет от радости, смеется и что-то говорит благодарно так, но непонятно.

Мирное обхождение с пленными вызвало разноречивую оценку среди бойцов. Одни одобряли, другие беззлобно ворчали. Особенно после того, как поздним вечером произошла еще одна встреча с румынами.

Лес и горы потонули в плотной тьме, когда бригада построилась, чтобы перейти в тиркенский лес, к продовольственным базам. Ждем связных, ушедших снять заставы. Нет с нами и отряда Федоренко, который послан уничтожить повозки разбитого днем обоза.

В лесу тихо-тихо. Лишь где-то ухает филин, позвякивают котелки да ведра и ворчат нетерпеливые партизаны.

Вдруг: та-та-та! — в стороне, куда ушел Федоренко, резко стучит пулемет. Вслед за ним вспыхивает перестрелка.

Выбегаем на опушку. Место боя берем в «подкову», но бой угасает так же мгновенно, как и вспыхнул. Выясняется: у повозок встретились партизаны и румыны. В темноте сошлись вплотную, по разговорам опознали, что не свои, вступили в перестрелку и тут же разбежались в разные стороны, не причинив урона ни одной из сторон…

Утром мы расположились на вершине горы Седло.