Почему плакал Пушкин?

К чему же вы пришли? “Порча” в наличии потому, что царь Николай главу читал, а что он ее читал – подтверждается наличием порчи?

Вряд ли вы сами считаете такую зыбкую взаимосвязь решительным, окончательным доводом…»

Что ж, подобные возражения вполне вероятны. Значит, пора объявить во всеуслышание: да, я твердо убежден, что Десятая глава была Николаем прочтена. Имеются неоспоримые, стопроцентные доказательства. Они оставлены самим Пушкиным, о них поговорим позже. Что же касается «приема порчи», – мы никогда не величали его «решающим доводом». В качестве дополнительного штриха он удачно вписывается в общую картину, играет пусть скромную, но не бесполезную роль.

При помощи «умышленной порчи» Пушкин противоборствует недреманному оку давнишнего читателя. Применяется этот прием добрый десяток раз. И в результате возникают столь плохие строки, что даже как черновые варианты они не могут быть приняты за обычные пробы поэтического пера…

Тут нас ожидает более внушительное возражение.

«Что у Николая I была удивительно цепкая память – общеизвестно. Но все ваши умозаключения теряют смысл при первом взгляде на текст Десятой главы. Навязанный вами «прием порчи» делает текст похожим на страуса. Одно место спрятано, другие торчат… Десятку “испорченных”, то есть, проще говоря, недоработанных мест, разрешите противопоставить десяток строк превосходных. Все они бросаются в глаза, любой из них хватит, чтоб вспомнить читанное.

Зачем трудиться над многократной порчей, если в приведенном вами куплете самая яркая строка – “остервенение народа” – оставлена без перемен?»

Возражение на вид крепкое, однако попробуем из него же извлечь пользу. Прежде всего, обратимся к старинным словарям.

Французское слово «ашарнеман» имело два значения: первое – «остервенение», второе – «ожесточение».

Далее заглянем в заметку Пушкина, напечатанную в 1836 году. Кстати, она так и называется «Объяснение». Вслед, за упоминанием о том, кто низложил Наполеона и вознес Россию, читаем: «роптал народ ожесточенный и негодующий».

Неужели трудно допустить, что достичь неузнаваемости строк можно было не только ухудшением, но и улучшением?

Согласимся, что строка «остервенение народа» – яркая, легко запоминается. Что отсюда следует? Только то, что в рукописи, которую читал царь, такой строки не было. Вернее, она была, но в первоначальной, менее удачной редакции: «ожесточение народа».

Стало быть, и в остальных, «слишком заметных» случаях следует предполагать возможность позднейших усилений.

Повторим мысль С. М. Бонди, высказанную им в беседе с А. И. Гербстманом. «Если догадка о том, что Николай Десятую главу читал, подтвердится, то надо будет предположить, – сказал Бонди, – что рукопись была представлена в каком-то другом виде, со смягчениями и сокращениями».

Как известно, Гербстман подчинился давлению авторитетов и заявил, что его гипотеза остается недоказанной, требуются дополнительные доводы.

Между тем, один из таких доводов был у него в руках, когда он цитировал фрейлину Александру Смирнову, в девичестве Россет. Смирнова сохранила (как ценную реликвию) конверт. В нем – надписала Смирнова – находилась рукопись Десятой главы, которую царь Николай, через ее посредство, вернул Пушкину.

К сожалению, позднейшие воспоминания Смирновой, записанные ею по-французски, воспринимались неточно. Получалось, что одна из умнейших женщин того времени восхищается как малое дитя всего лишь тем, что у царя Николая… «великолепный росчерк».

Но французское «параф», кроме значения «росчерк», имело другой смысл, сохраненный для нас лишь в словарях прошлого века.

Оказывается, «параф» – «Пометка на полях», требующая заменить или выбросить какое-либо слово или выражение.

Соответственно проясняется запись Александры Осиповны, относящаяся не к конверту, а к рукописи. «Там были великолепные пометки на полях: в них отразился весь человек, то есть Повелитель». Как пишет сама Смирнова, она выразила согласие со сделанными царем пометками.

Итак, свое полное одобрение Смирнова поведала императору. Впрочем, ее впечатление, – что в пометках отразился не только государственный ум, но и личность, – вряд ли сильно обрадовало Николая…

Прошло четыре года. В 1835 году царь принялся размышлять о том, как сложится после его кончины будущее страны. Наследнику престола царь вручил письмо, род завещания или наставления. Главная мысль была такая: скоро придет твой черед. Не спеши все менять. Оставь министров на своих местах, присматривайся к их работе. Перемены начинай не ранее, чем через год, меняй министров постепенно, поодиночке.

Тревога оказалась преждевременной, до конца царствования оставалось двадцать лет.

Будучи в столь беспокойном настроении, не задумался ли Николай заодно и о своей посмертной репутации?

Поэт незамедлительно предаст огласке хранящиеся у него пометы на рукописи. Отчеркивания, сделанные Николаем, окажутся преподнесены, как личный произвол. Не усилит ли сей сюжет тех, кто попытается расшатать обручи государства?

Не только ради защиты своего посмертного облика, но и по более веским соображениям, царь обратился к поэту.