Почему РФ - не Россия

укрепляло эту тенденцию постоянное давление, оказывавшееся на неё её оттесненным

от власти единокровным братом в лице «красной оппозиции», претендовавшей при

этом на роль оппозиции «патриотической».

В сущности ельцинские власти, оппонируемые КПРФ, оказались в нелепой и нелегкой

для себя ситуации, сохранив в неприкосновенности советскую государственную

традицию и ту идеологическую основу, которой подпитывались прокоммунистические

настроения и без ликвидации которой был невозможен перелом в массовом сознании.

Основа эта глубоко проникла в образ жизни населения и поддерживалась привычным с

детства набором мыслительных стереотипов и зрительных образов, (тогда как,

будучи однажды решительно выветрена из сознания населения, едва ли могла бы быть

восстановлена в нём заново). Понятно, что заявления о борьбе с коммунизмом со

стороны режима, празднующего годовщину «Октября» как государственный праздник,

были крайне неубедительны, если не сказать смехотворны. Главное же — ему

приходилось играть на «чужом поле», подлинными и законными хозяевами которого

являлись коммунисты. Власти при этом выглядели такими же коммунистами, только

стыдливыми и «антипатриотичными», а в этой роли они были лишены возможности

идеологически эффективно им противостоять. В общественном сознании возвращение

тех, кто называть себя коммунистами не стыдился, воспринималось психологически

естественным, а «курс реформ» выглядел чем-то вроде НЭПа, который сегодня есть,

а завтра — не обязательно. При сохранении в общественном сознании возможности

возвращения коммунистов нельзя было ожидать от людей, чтобы они связывали свое

будущее со свободной экономикой и не приходилось удивляться всеобщему стремлению

предпринимателей не вкладывать полученные средства в экономику страны, а

вывозить их за рубеж.

Впрочем, ельцинская власть и не пыталась противостоять коммунистам на идейной

основе. Базовые стереотипы идейно-политического «происхождения» членов её

правящего слоя были чрезвычайно сильны и значили для каждого из них очень много,

поскольку люди понимали, что принадлежат к этому слою только потому, что

когда-то в прошлом был установлен именно тот порядок, который вывел в люди

каждого из них. Поэтому для ельцинского режима, несмотря на предпринимаемые

время от времени неуклюжие словесные попытки откреститься от наследия

предшественников, было характерно трепетное отношение к советским святыням и те

же самые понятия относительно того, что есть история и культура. К тому же,

чувствуя себя с середины 90-х весьма неуверенно, он стремился стабилизироваться,

вбирая в себя ещё более красную, чем он оппозицию и по возможности полнее

сливаясь с ней идеологически.

В этих условиях его лозунг «Больше стабильности!» неминуемо означал «Больше

советскости!». Стабилизация была ему необходима для предотвращения любых

действительных перемен, которые по большому счету могли быть направлены только в

одну сторону — в сторону изживания коммунистической идеологии. Поэтому режим, с

одной стороны, стремился законсервировать советскую государственно-политическую

традицию, а с другой — создать впечатление, что эта традиция уже была

ликвидирована в августе 1991 г., и, следовательно, никакой другой

«контрреволюции» больше не требуется, и даже помышлять об этом не должно (тогда

как для возвращения страны на путь её естественного развития совершенно была

вполне ясна как раз необходимость осуществления подлинной контрреволюции, и

прежде всего — установления однозначной оценки большевистского переворота как

величайшей катастрофы в истории страны, а советского режима — как незаконного и

преступного по своей сути на всех этапах его существования). Таким образом

национал-большевизм в 90-х годах находил выражение в идеологии не только

коммунистов, но и формально противостоящего им режима, который, с одной стороны,

объективно оставался советским, а с другой — испытывал потребность опереться на

российскую традицию. Власти явно проигрывали в этом своему сопернику —

национал-большевистской оппозиции, но обе стороны в равной мере постулировали

тезис о «единстве нашего исторического наследия», то есть о советском режиме,

как законном наследнике и продолжателе исторической России (именно этот взгляд

был в свое время зафиксирован в пресловутом «Договоре о гражданском согласии»).

В этом смысле чрезвычайно показательно, что памятники коммунистического

правления рассматривались не как заурядное пропагандистское наследие прежнего

режима, от которого было просто недосуг избавиться, а совершенно официально

почитались как национальные реликвии, и что эти изваяния (которых особенно много

появилось во второй половине 60-х годов — к круглым юбилеям Ленина и

октябрьского переворота) имеют такой же статус («памятники культуры»), как

кремлевские соборы или Пушкинский заповедник. К этой же категории относятся

многие сотни «памятных мест», связанных с пребыванием (хотя бы и самым

кратковременным) всевозможных «борцов с царизмом» и «участников установления

советской власти» (и даже их родственников). Причем среди советских «реликвий»,