Почему властвует Запад... по крайней мере, пока еще

Но это в том случае, если бы Восток не индустриализировался независимо и первым. Могло ли такое случиться, если бы индустриализация на Западе протекала медленнее? Здесь, конечно, мне придется громоздить одни «а что, если» на другие «а что, если», но я полагаю, что ответ тут опять-таки довольно ясен: вероятно, что нет. Даже притом, что показатели уровня социального развития у Востока и Запада были на одном уровне вплоть до 1800 года, но мало что указывает на то, что Восток, если бы его предоставили самому себе, двигался бы в направлении индустриализации достаточно быстро, чтобы начать свой собственный взлет на протяжении XIX века.

На Востоке имелись обширные рынки и интенсивная торговля, но они работали не так, как работала атлантическая экономика Запада. И, хотя простые люди на Востоке не были настолько бедными, как утверждал Адам Смит в своем «Исследовании о природе и причинах богатства народов» («Бедность низших слоев народа в Китае далеко превосходит бедность самых нищенских наций Европы»⁸), график на рис. 10.3 показывает, что богатыми они тоже не были. Положение жителей Пекина[187] было не хуже, чем у жителей Флоренции, но гораздо хуже, нежели у жителей Лондона. При такой дешевизне труда в Китае и Японии (и в Южной Европе) у местных аналогов Болтона стимулы вкладывать средства в машины были слабыми. Еще в 1880 году первоначальные издержки на запуск в работу шахты с 600 китайскими рабочими оценивались в 4272 доллара, — примерно столько же стоил один паровой насос. Даже имея возможность выбора, сообразительные китайские инвесторы зачастую предпочитали дешевые мускулы дорогостоящему пару.

Поскольку отдача от экспериментирования была столь невелика, то ни предприниматели Востока, ни ученые из императорских академий не выказывали большого интереса к паровым котлам и конденсаторам, не говоря уже о таких машинах, как «дженни», «певчий дрозд», или о пудлинговании. Чтобы на Востоке произошла своя собственная промышленная революция, там необходимо было создать свой эквивалент атлантической экономики, которая могла бы обеспечить более высокие заработки и создать новые проблемы, что стимулировало бы «полный набор» из научного мышления, экспериментирования в области механики и дешевой энергии.

Опять-таки, будь на это достаточно времени, такое могло произойти. Уже в XVIII веке в Юго-Восточной Азии имелась процветающая китайская диаспора; при прочих равных условиях и здесь в XIX веке могла бы возникнуть географическая взаимозависимость того рода, которая была характерна для атлантической экономики. Однако эти «прочие условия» не были равными. Людям Запада потребовалось двести лет, чтобы пройти путь от Джеймстауна[188] до Джеймса Уатта. Если бы Восток оставался бы в своей «блестящей изоляции», если бы он на протяжении XIX и XX столетий двигался тем же самым путем, что и Запад, в направлении создания географически диверсифицированной экономики, и если бы он двигался при этом примерно с той же скоростью, с какой двигался Запад, то китайский Уатт или японский Болтон, возможно, в настоящий момент представил бы свой первый паровой двигатель в Шанхае или Токио. Но ничего из этих «если» не случилось, поскольку, раз уж промышленная революция на Западе началась, она охватила весь мир.

Гредграйнды

Еще в 1750 году восточный и западный центры были все еще поразительно схожи между собой. И тот и другой были продвинутыми аграрными экономиками со сложным разделением труда, обширными торговыми сетями и растущими мануфактурными секторами. На обоих концах Евразии богатые землевладельческие элиты, уверенные в стабильности существующего порядка, традициях и ценностях, были хозяевами всего, что представало их взору. И там и там элита защищала свои позиции с помощью тщательно разработанных правил почтения и этикета, и каждая из них потребляла и производила чрезвычайно утонченную культуру. Так, при всех очевидных различиях в стилях и изложении трудно не видеть определенного родства между огромными романами нравов XVIII века — такими, как «Кларисса» Сэмюэла Ричардсона и «Сон в красном тереме» Цао Сюэциня.

Но к 1850 году эти черты сходства оказались сметены прочь вследствие одного громадного различия — роста на Западе нового, вооруженного силой пара класса «железных вождей». Как считали самые знаменитые критики этого класса — Маркс и Энгельс: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности»⁹.