Почта св. Валентина

Возможно, если бы не смешки мужа, она не была бы так расстроена. Но Сыромякин ржал, похрюкивал, хмыкал, и каждый хмык толкал несчастную красавицу в незащищенное сердце. Ее раздражало, что аптечка – стеклянный шар с запаянным крестом – выстреливала пакетиками с презервативами, бесило, когда слюнявые твари, сраженные мужем, неизменно валились на пол и превращались в нее-в-кружевах, в нее-в-топике, в нее-в-купальнике. «Хоть бы тебя самого пристрелили» – даже такие вот мысли приходили в голову расстроенной супруге, которой каждая метаморфоза казалась личным постыдным поражением. И когда после нового выстрела очередная синяя амеба из темного угла превратилась в сексапильную Наталью и Сыромякин набросился на живую жену с объятиями, она, так долго страдавшая от невнимания и охлаждения мужа, оттолкнула его и в ярости рванула из кабинета прочь. В эту ночь они спали порознь.

12

Варя позвонила, когда Звонарев рассказывал о злосчастной игре, а Стемнин трясся от хохота и хлопал себя по коленке.

– Ты плачешь? – спросила Варя без всякого сочувствия.

– Нет, Варя, к своему стыду, у меня все хорошо.

– Очень за тебя рада. Можешь говорить?

Поглядев на скорбящего Пашу, Стемнин понял, что смех улетучился надолго, виновато прижал руку к сердцу и вышел из комнаты.

– Прочитала твое послание, – сказала Варя и замолчала.

– И что ты думаешь?

– Думаю. Я думаю. Пока не знаю. Но по-моему, дело не в том, что у меня нет в паспорте пометки.

Стемнин похолодел, притом похолодел унизительно.

– Конечно, не в паспорте дело, – промямлил он.

– Так в чем? Ты испугался встречаться с ребенком? Он так тебе не понравился?

– Варя, я ведь даже не видел твоего сына.

– Брось, я же помню, как ты смотрел на фотографии. Точно тебе рентгеновские снимки показали. С переломом твоей жизни.

– Глупости какие! – произнося эти слова, он с ужасом убеждался, что Варя видит его насквозь.

– А может, ты решил не ввязываться в грязную историю? Пьяный муж, крики, скандал.

– Варя, я ведь – вспомни – предлагал…

– Милицию вызвать!

– …Отвезти твоего мужа домой.

– Ну вот что я тебе скажу, Илья. В моей жизни уже был один мужчина, которому вечно не хватало сил отвечать не то что за семью и за ребенка, а даже за себя. Еще один тропический цветок – уже перебор.

Хотя Стемнин писал с надеждой на дружескую паузу в отношениях, боясь обидеть Варю, сейчас он в отчаянии понимал, что никакой паузы быть не может, что это настоящий и окончательный разрыв, в котором повинен он один, и выглядит хуже некуда. А главное, в этот самый момент стало ясно, что терять ее навсегда он не хочет. Стемнин словно увидел Варю заново. Варя Симеониди была прекрасней всех. Он что-то буркнул о том, что она к нему несправедлива. Прощание вышло сдавленным, жалким: так школьник в кабинете завуча, где его двадцать минут распекали, стращали, перебирали вражьими пальцами дрожащие внутренности, поднимает с полу рюкзачок, шевелит губами и взопревший, съежившийся, выметается в коридор – мокрой мышью в полуобмороке. Прошамкав то ли «ну пока», то ли «ну счастливо», то ли «ну прости», Стемнин еще с минуту держал телефон на вытянутой руке, словно недоумевая, как такая пустяковина может доставлять столько неприятностей.

Ужасный разговор, досада на себя, недовольство Варей медленно сползали с беззащитной души, точно тесная морозная кожа, наполовину еще часть тела, наполовину уже инородная помеха. А к болезненно-обнаженной, обезоруженной душе притрагивался сквознячок новой, едва переносимой радости. Первое, что пришло в голову Стемнину, потерянно торчавшему в пустынном темном коридоре: уже сегодня он напишет первое письмо Вике. Виктории. Или все же Вике. Вторая вроде бы утешительная мысль была: «А вот Варя не стала отвечать письмом. И мое письмо для нее – пшик. Выходит, не такая уж это родственная душа. А третья и четвертая мысль рванули одновременно и прозвучали разом:

– Какая я свинья!

и

– Я свободен!

13

– Что за человек! И двух месяцев не продержаться на одном месте! Не понимаю. Ну да, дурак, кто ж спорит – но ведь такой толковый! Какой-то он неуживчивый, что ли.

Лина говорила вполголоса, прикрывая трубку, наверное, заперлась с телефоном в ванной. В голосе слышалось отчаяние. Стемнин подумал, что для Лины эта роль – роль педагога, не справляющегося со своим воспитанником, – самая привычная и естественная.

– Паша неуживчивый? О чем ты говоришь! Он гений общения, его все у нас на руках носили, от начальства до последнего охранника. Прямо сияют, когда его видят.

– Так носили, что с работы вынесли. Ну что, что он опять натворил?

– Да погоди ты, Лина! Ничего ужасного. Ну, не понравилось одной бабе, как он выполнил заказ. Видите ли, роль царевны-лягушки ее не устроила.

Послышался какой-то шум, голоса стали мутными, невнятными: видимо, Лину нашел Паша, Лина зажала ладонью трубку, и они о чем-то спорили.

– Извини, Илюша, секунду, – вернулась Лина, а потом сказала, отведя телефон от лица: – Ты мне не говорил ни про какую бабу. Что за царевна? Какая лягушка?

– А что, реальный был прикол, – послышался тихий Пашин голос. – Стреляй в лягушку – раздень царевну.