Почтамт

Тут лифт остановился на четвертом этаже, и мы вышли все вместе. Я чувствовал, что в этот момент мне лучше всего воздержаться от комментариев.

Прошло совсем немного времени, по интеркому зазвучал голос городского почтмейстера:

– Внимание! Юго-восточный район перекрыт баррикадами. Пропускать будут только тех, у кого соответствующее удостоверение личности. С 7 часов вечера вводится комендантский час. После 7 часов вечера проход запрещен всем. Баррикада простирается от улицы Индианы до улицы Гувера и от Бульвара Вашингтон до 135-й Плазы. Все проживающие в этом районе на сегодня освобождаются от работы.

Я встал и потянулся за своей рабочей карточкой.

– Эй! Ты куда собрался? – окликнул меня надзиратель.

– Вы слышали объявление?

– Да, но ты не…

Я сунул левую руку в карман.

– Что я НЕ? Что я НЕ?

Он посмотрел на меня.

– Что ты в этом понимаешь, БЕЛОМАЗЫЙ? – спросил я.

Я взял свою рабочую карточку, подошел и пробил ее на выход.

16

Беспорядки закончились, ребенок успокоился, а я нашел способ избегать Джэнко. Но припадки дурноты упорствовали. Врач выписал мне рецепт на бело-зеленые капсулы либриума, и они немножко помогали.

Однажды вечером я поднялся попить. Затем вернулся, проработал еще полчаса, затем ушел на обычный 10-минутный перерыв.

Стоило мне снова усесться, как подскочил надзиратель Чемберс, светлый мулат:

– Чинаски! Ты, наконец, спалился! Тебя не было 40 минут!

Как-то ночью Чемберс брякнулся на пол в припадке, с пеной изо рта и конвульсиями. Его унесли на носилках. На следующий вечер он вернулся, при галстуке, в новой рубашке, как ни в чем не бывало. Теперь он разыгрывал со мной старый гамбит питьевого фонтанчика.

– Слушай, Чемберс, попробуй быть разумным. Я отошел воды глотнуть, сел снова, проработал 30 минут, потом ушел на перерыв. Меня не было 10 минут.

– Ты спалился, Чинаски! Тебя не было 40 минут! У меня есть семь свидетелей!

– Семь свидетелей?

– ДА, семь!

– Говорю тебе, 10 минут.

– Нет, мы тебя засекли, Чинаски! На этот раз ты нам попался!

И тут я неожиданно устал. Мне больше не хотелось на него смотреть:

– Тогда ладно. Меня не было 40 минут. Будь по твоему. Пиши.

Чемберс убежал.

Я распихал несколько писем, затем подошел общий нарядчик. Худой белый мужик с клочьями седых волос, свисавшими на уши. Я взглянул на него, отвернулся и разложил еще несколько писем.

– Мистер Чинаски, я уверен, что вы понимаете правила и распорядки почтамта.

Каждому клерку полагается два 10-минутных перерыва – один до обеда, один после.

Привилегия перерыва дается администрацией: 10 минут. Десять минут – это…

– ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ! – Я швырнул письма на пол. – Я тут сознался в 40-минутной отлучке только для того, чтоб вас порадовать, чтоб вы слезли с моей задницы. А вы все прете и прете! Я беру свои слова обратно! Меня не было только 10 минут! Я хочу видеть ваших свидетелей! Тащите их сюда!

Два дня спустя я был на бегах. Поднял голову и вижу все эти зубы, эту широченную улыбку, глаза сияют, само дружелюбие. Что же это там такое – зубастое? Я вгляделся пристальнее. Чемберс – лыбится на меня, стоя в очереди за кофе. У меня в руке было пиво. Я подошел к мусорной урне и, глядя на него, сплюнул. И отошел. Чемберс никогда больше меня не доставал.

17

Малышка начала ползать, открывать мир. Марина спала по ночам в одной постели с нами. Марина, Фэй, кошка и я. Кошка тоже спала на кровати. Смотри-ка, думал я, от меня зависят три рта. Как странно. Я сидел рядом и смотрел, как они спят.

После того, как две ночи подряд я возвращался домой по утрам, рано-рано, я застал Фэй сидящей в постели – она читала секции объявлений.

– Все эти комнаты – чертовски дорогие, – сказала она.

– Конечно, – ответил я.

Следующий вопрос, который я задал, пока она читала газету:

– Ты съезжаешь?

– Да.

– Хорошо. Завтра помогу тебе найти квартиру. Повожу тебя по округе.

Я согласился платить ей каждый месяц некую сумму. Она сказала:

– Ладно.

Фэй досталась девочка. Мне – кошка.

Мы нашли для нее место в восьми или 10 кварталах от меня. Я помог ей въехать, попрощался с девочкой и поехал обратно.

Я ездил повидаться с Мариной два, три или четыре раза в неделю. Я знал: ровно столько, сколько я смогу видеть девочку, со мной все будет в порядке.

Фэй по-прежнему носила черное в знак протеста против войны. Она посещала местные демонстрации за мир, забастовки любви, ходила на поэтические чтения, в мастерские, на митинги коммунистической партии и сидела в кофейне для хиппи.

Ребенка она брала с собой. Если она никуда не ходила, то просто сидела в кресле, курила одну сигарету за другой и читала. На своей черной блузке она носила значки протеста. Но когда я приезжал повидаться, она обычно куда-то отваливала с девочкой.

Однажды, правда, я застал их дома. Фэй ела подсолнечные семечки с йогуртом.

Хлеб она тоже себе пекла сама, но он не очень хорошо поднимался.

– Я познакомилась с Энди, он водитель грузовика, – сообщила она мне. – Еще он пишет маслом. Это одна из его картин, – и Фэй показала на стену.

Я играл с девочкой. Бросил взгляд на картину. Ничего не сказал.