Почтамт

А тем временем рядом по-прежнему была Джойс со своей геранью и парой миллионов, если я протяну еще хоть немного. Джойс, мухи и герань. Я работал в ночную смену, 12 часов, а она мацала меня днем, пытаясь заставить исполнять супружеский долг. Сплю я, как вдруг просыпаюсь от того, что меня ее рука поглаживает. Тогда приходилось это делать. Бедняжка совсем спятила.

Затем однажды утром я прихожу, а она говорит:

– Хэнк, только не злись.

Я слишком устал, чтобы злиться.

– Чё такое, детка?

– Я завела нам собачку. Щеночка.

– Ладно. Это мило. С собаками все в порядке. Где он?

– На кухне. Я назвала его Пикассо.

Я зашел туда и взглянул на пса. Он ничего не видел. Шерсть лезла ему в глаза. Я посмотрел, как он ходит. Затем взял на руки и заглянул в глаза. Бедный Пикассо!

– Детка, ты знаешь, что ты натворила?

– Он тебе не нравится?

– Я не сказал, что он мне не нравится. Но он недоразвитый. У него коэффициент интеллекта около двенадцати. Ты взяла и притащила нам идиота, а не собаку.

– Откуда ты знаешь?

– Это видно, ты только посмотри на него.

И тут Пикассо начал писать. Пикассо был полон ссак. Они бежали длинными, толстыми и желтыми ручейками по кухонному полу. Потом он закончил и подбежал посмотреть.

Я взял его на руки.

– Вытри.

Так Пикассо стал еще одной проблемой. Я просыпался после 12-часовой смены от того, что Джойс надрачивала меня под геранью, и спрашивал:

– Где Пикассо?

– Пошел к черту этот Пикассо! – отвечала она.

Я вылезал из постели голый, с огромной елдой, торчавшей спереди.

– Слушай, ты его опять во дворе оставила! Я же говорил тебе не оставлять его днем во дворе!

14

Затем я выходил во двор, голый, одеваться ломы, я и так устал. Двор был неплохо прикрыт со всех сторон. А во дворе сидел бедный Пикассо, одолеваемый 500 мухами: мухи ползали по нему кругами. Я выбегал с этой штукой (уже начинавшей к тому времени обмякать) и материл мух. Они лезли к нему в глаза, в шерсть, в уши, в причинные места, в пасть… везде. А он просто сидел и улыбался мне. Смеялся надо мной, а мухи ели его поедом. Может, он знал больше всех нас. Я брал его на руки и вносил в дом.

…Щенок на заборе заржал;
Корова подпрыгнула
Выше луны,
А чайник с тарелкой сбежал.[4]

– Черт возьми, Джойс! Я ведь говорил тебе, говорил тебе, говорил тебе!

– Так это ведь ты его от дома отлучил. Ему теперь нужно выходить туда покакать!

– Да, но когда он закончит, вноси его обратно. У него мозгов не хватает самому в дом возвращаться. И смывай дерьмо, когда он закончит. Ты там рай мушиный развела.

Стоило мне после такого заснуть, как Джойс снова начинала меня гладить. До пары миллионов было еще очень и очень далеко.

15

Я полудремал в кресле, дожидаясь еды.

Потом встал налить себе воды и, заходя в кухню, увидел, как Пикассо подошел к Джойс и лизнул ее в лодыжку. Я шел босиком, и Джойс меня не слышала. На ней были высокие каблуки. Она взглянула на Пикассо, и на лице ее вспыхнула чистая местечковая ненависть, раскаленная добела. Она изо всех сил пнула его в бок острым носком туфли. Бедняга лишь забегал маленькими кругами, повизгивая. Моча закапала из его пузыря. А я просто зашел попить. Стакан я держал в руке и, не успев налить воды, швырнул им в буфет слева от раковины. Осколки разлетелись повсюду. У Джойс было время прикрыть лицо руками. Плевать. Я взял собачку на руки и вышел. Сел в кресло и стал гладить маленького засранца. Он посмотрел на меня снизу, язык из пасти вывалился, и он лизнул меня в запястье. Хвост его вилял и бился, как рыбка, умирающая в мешке.

Я увидел, как Джойс опустилась на колени с бумажным пакетом, принялась собирать стекло. Затем начала всхлипывать. Она пыталась не показывать слез. Повернулась ко мне спиной, но я видел, как ходят ее плечи, как она вся трясется и разрывается.

Я положил Пикассо на пол и зашел в кухню.

– Детка. Детка, не надо!

Я обнял ее сзади. Она была вялой.

– Детка, ну прости меня… Прости.

Я прижимал ее к себе, обхватив рукой живот. Я поглаживал его легко и нежно, пытаясь остановить конвульсии.

– Легче, детка, ну, легче. Тише…

Она немного успокоилась. Я отодвинул ей волосы и поцеловал за ухом. Там было тепло. Она отдернула голову. Когда я поцеловал ее туда в следующий раз, голову она отдергивать не стала. Я услышал, как она втянула в себя воздух, тихонько застонала. Я взял ее на руки и вынес в другую комнату, сел в кресло, усадил ее на колени. Она не хотела на меня смотреть. Я целовал ей горло и уши. Одна рука на плечах, другая – на бедре. Я стал водить рукой по бедру вверх и вниз, в ритме ее дыхания, стараясь снять плохое электричество.

Наконец со слабейшей из улыбок она на меня взглянула. Я дотянулся и куснул ее в подбородок.

– Сучка сумасшедшая! – сказал я.

Она рассмеялась, и мы поцеловались, головы наши задвигались взад и вперед. Она опять начала всхлипывать.

Я отодвинулся и сказал:

– НЕ НАДО!