Почти луна

Сняв свитер через голову, я запихала его в небольшой ящик под окном за моей спиной. Туфли поставила ящиком ниже. В маминой сорочке и черных джинсах села на стул. Я слышала, как по ту сторону ширмы Таннер Хаку цитирует Дега: «Рисунок — не форма, но способ видения ее».

Сам он не верил Дега. Если бы верил, то объяснил бы, кем тот был и что значит лично для него. Ему пришлось бы раскрыть перед классом часть своей души.

Я расстегнула джинсы и встала, чтобы снять их.

— Чепуха, — услышала я тонкий, как тростинка, мальчишеский голос.

Я почувствовала, как екнуло сердце в груди Хаку. После стольких лет, пусть я всего лишь и натурщица, я обычно чувствовала, как екало мое. Самоуверенное заявление мальчишки в лицо сотне лет истории было мне теперь безразлично. В некотором роде оно помогло снять значимость с того, что случилось, потому что все будет идти, как шло всегда. Со мной или без меня. Придет Джеральд, скажет: «Моя мать умерла», и студенты неловко кивнут. Он встанет на помост, и они выполнят чуть измененные задания — «Мужчину на пьедестале» вместо «Женщины в ванне», сдадут работы, и Таннер апатично проставит оценки, слушая оперу на всю мощь и попивая джин.

— И Хелен изобразит серию поз женщины за туалетом, — сказал Хаку.

Несколько смешков. Засовывая скатанные джинсы за свитер в ящик, я подумала: «Ага, он дразнит их», и это вновь встряхнуло меня и помогло остаться на ногах.

Таннер объяснял им, что имел в виду, и, как я знала, показывал на таз и мочалку на помосте и на картину старомодной ванны. Надо поскорей раздеваться. Вот-вот Хаку скажет: «Хелен, мы ждем вас». Но я стояла в маминой сорочке. Чувствовала прикосновение старой шелковистой ткани к коже. Я сняла трусы, затем расстегнула лифчик, протащив его под тонкими бретельками сорочки. На мгновение подумала о Хеймише, который ждет меня. Представила, как он развалился на диване в гостиной Натали. Затем видение изменилось — его голова оказалась залитой кровью. Я положила белье в ящик, поверх штанов и свитера.

Все в раздевании в Уэстморе имело свой ритм. Я входила в класс, здоровалась с несколькими студентами, бросала взгляд на платформу и заходила за ширму. Начинала раздеваться, когда приходил профессор, и продолжала, когда он начинал разглагольствования, которые предшествовали позированию. Каждой части одежды в каждой комнате предназначалось свое место. Там, где позировала Натали, стоял старый металлический шкафчик, спасенный при ремонте спортивного зала. В моем классе были ящики и крашеный стул с прямой спинкой. Я пробежала рукой по ткани сорочки цвета розовых лепестков, нащупала грудь, живот, легкий изгиб бедер и подумала о матери. О том, каким убежищем всегда был Уэстмор. Я приходила, полностью раздевалась и стояла перед студентами, которые рисовали меня. Мне всегда хватало ума не верить, что это означает, будто они действительно видят меня, но методичное раздевание, первый шаг на ковровый помост, даже дрожь в теле часто казались мне чем-то революционным.

Я услышала, как студенты открывают на чистых страницах большие альбомы для набросков. Таннер подходил к концу своей бесполезной коротенькой лекции. Я сняла сорочку через голову и шагнула в бамбуковые шлепанцы. Временно положила сорочку на стул, сняла больничный халат с вешалки и быстро завернулась в него.

— Хелен, мы ждем вас.

Я увидела сорочку. На стуле сидела моя мать. Мне захотелось кричать от ужаса, но я не стала. Думала ли я тогда о самосохранении? Не оттого ли я поступила так, как поступила? Скомкала мамину сорочку и засунула между ящиками и шлакоблочной стеной, точно это был один из маленьких предметов, от которых я избавлялась в своем доме. Теперь она останется там надолго. Натали однажды потеряла кольцо, и прошли месяцы, прежде чем профессор, скучающий настолько, чтобы заняться перестановкой мебели посреди собственного урока, нашел его.

Я вышла из-за помоста, придерживая больничный халат на талии, стук шлепанец да ерзанье студентов были единственными звуками. Поднялась по двум ступенькам на ковровый помост, и Таннер протянул мне маленькую книгу. Нам с Натали она была прекрасно знакома. Не крупнее ладони, книжонка принадлежала к серии брошюр по искусству, выпущенных в конце пятидесятых годов двадцатого века, которые годами мусолились в классе. В этой содержалось пятнадцать цветных репродукций Дега, а озаглавлена она была просто «Одевающаяся женщина».

— Я готова, — сказала я, протягивая книгу обратно, чтобы Хаку мог забрать ее.

— Тогда пойдем по кругу, — велел он. — Позируйте по три минуты. Десятая, девятая, седьмая, четвертая и под конец вторая, в которой можете постоять подольше, если хотите. Репродукции знаете?

— Знаю.

Раньше я бы выпалила их названия в том же порядке, в каком он велел позировать, но сегодня мне было все безразлично. Я направила всю энергию на Дороти, лучшую студентку в комнате, решив для нее натянуть на кожу убийство своей матери.