Почти луна

Я знала, что, как и у матери, у миссис Левертон, несомненно, где-то в доме есть ящик с письменными принадлежностями — возможно, целый комод. Это один из отступных подарков старухе. Сколько шалей, сколько открыток миссис Левертон получила за свои девяносто шесть лет?

— Наличные, — сказал, если верить Джейку, его отец незадолго до смерти. — Меня интересуют только наличные.

Он в шутку говорил сыну, что хотел бы умереть, сжимая по тысячедолларовой банкноте в каждой руке.

— Я не осмелился сказать ему, что их больше не существует, — вздыхал Джейк.

Вода кипела вовсю. Кому какое дело, если я спалю дом?

Я подошла к двери, ведущей в гостиную. В центре стены в конце комнаты стояло высокое бюро. Вдоль нижнего его края горели тусклые огни светочувствительного ночника. Я посмотрела налево и увидела, что он не одинок. Зеленые кружки торчали в самых разных местах, чтобы миссис Левертон или везучий взломщик сумели найти дорогу через нижние комнаты.

Как-то раз родители поссорились из-за счета за свет. Мать настаивала, чтобы в доме горели все огни, даже когда на улице солнечно. Даже когда я в школе, а отец в командировке.

— Зачем? Зачем столько света? — спрашивал он, размахивая счетом у нее перед носом, пока она сидела на диване и вытягивала нитку из подола своего платья.

— Я тебе не банк! — рявкнул он, прежде чем схватить шляпу с пальто и выйти.

Позже я сказала ему, что это, наверное, как-то связано с ее операцией — мастэктомией. Она думает, будто свет поможет ей излечиться. И если он будет терпелив, не сомневаюсь, она вновь начнет включать лампы только в тех комнатах, где сидит. Через четыре месяца так и случилось. Я так и не узнала, что ее заставило. Ведь я-то солгала, чтобы все шло своим чередом.

В ящике под откидным столом я нашла письменные принадлежности. Первое письмо достанется Эмили. Она заслужила то, чего никогда от меня не получала, но чего так отчаянно желала — объяснение. Я расскажу ей, почему была такой, какой была, и почему упускала бесконечные, на ее взгляд, возможности.

Я не могла различить рисунки на бумаге или цвета, но не хотела писать предсмертную записку на листке с картинками тряпичных кукол. Поэтому выхватила три коробки бумаги из узкого ящика и взяла их свободной рукой, прежде чем закрыть ящик бедром и открыть второй, под ним. Я улыбнулась. С одной стороны лежала мягкая груда, и когда я коснулась ее, то почувствовала вязаную шерсть, видимо шали или одеяла. Слева от нее стояли еще коробки. Я вынула одну — криббидж[53] — и вернула на место. Другая — колода карт, до сих пор в целлофане. Я бросила ее обратно. Следующая коробка явно осталась от внуков: сто мелков «Крайола» со встроенными ластиками. Их я взяла.

Вернуться на кухню почему-то не представлялось мне возможным.

Осторожно я несла награбленное по коридору, прячась в тени напольных часов и полукруглого стола, на котором стояли разнокалиберные предметы.

— Цацки — ее второе имя, — говорила мать.

Наверху лестницы мерцал огонек — достаточно, чтобы писать, подумала я и поднялась. На ступенях лежала плюшевая дорожка, вызывая желание снять туфли и пройтись босиком, но не следовало забывать о том, что дипломаты называют стратегией выхода.

Я бросила коробки с открытками и цветными мелками наверху лестницы, рядом с сундуком для придано-го, на котором медная лампа для чтения освещала холл. Встала перед сундуком на колени. По его поверхности были разбросаны старые выпуски «Эй-эй-ар-пи»[54] с редкими вкраплениями ярких пятен «Женского дня» или «Домашнего журнала для женщин». Мне показалось, что я стою на коленях у незнакомого алтаря, и я представила, как бьюсь на нем, приклеенная к гигантской ленте-липучке.

Нужна ручка. Я не могу писать Эмили мелком. Саре — могу, радужный эффект кажется вполне уместным, но Эмили — нет. Нужна шариковая ручка. На подоконнике за сундуком стояла чашка, голубая, как миска «Пиджин-Фодж» моей матери, а из нее торчали наждачная пилочка для ногтей, шинный манометр и три ручки «Бик».

Я вытащила ручку и схватила «Эй-эй-ар-пи». Отползла обратно к коробкам и мелкам, лежавшим в трех футах, и села, поставив ноги на предпоследнюю ступеньку, а журнал положила на колени, как столик. Я быстро выбрала кусок бумаги цвета небеленого полотна с позолоченными краями — элегантность для Эм — и склонилась над своей задачей.

Дорогая Эмили!

Как мне начать объяснять тебе то, что ты уже знаешь? Что хоть я и гордилась тобой и твоей сестрой больше всего на свете, в конце концов обнаружила, что у меня нет выбора.

Я остановилась. Я знала, как она придирчива. Она проводит часы перед зеркалом в поисках изъянов. В ее доме — ни единого пятнышка, и как-то она сказала мне, что главная прелесть уборщиц в том, что они совершают — по ее выражению — «первый проход» и позволяют ей спокойно сосредоточиться на деталях.

Я прочистила горло. Разнеслось эхо.