Почти по Драгунскому

Лидка опять не отвечала. Вернувшись на кухню, я посадил медведя на стул, напротив сел сам. После пробежки по морозу в одних тапках и куртке на майку, хмель отпустил быстро, но сейчас, глядя на плюшевую игрушку, почему-то нестерпимо захотелось залезть в детство, словно то было не время, а старая волшебная коробка, которую можно достать с чердака и заглянуть внутрь. А внутри – небо и цветет липа, ребята на улице ждут, бабушка, живая, суетится на кухне, и руки у нее с виду морщинистые, в конопушку, а пахнут грушевой карамелью, молоком и совсем немного хозяйственным мылом. И главное, там очень много солнца, нет грязи, и жизнь бескрайняя и вся впереди, как позолоченный горизонт с нарисованной мелками радугой. Там, внутри коробки, покрытой пылью за давностью лет, я мечтал, каким стану великим летчиком - вторым Чкаловым, буду умным и благородным, совершу миллионы перелетов, и обязательно отвезу моего игрушечного друга туда, куда улетел большой Олимпийский Миша, обязательно покажу ему тот сказочный лес...

На кухне мигала лампочка, гудел пустой холодильник, и на столе скукожились заветренные пельмени. Начатая бутылка водки вспотела, из-за нее добрыми пуговками глаз смотрел медведь – нелепый такой, ненужный, грязный, как сам я, да и как жизнь, которую он сегодня спас. Меньше всего я напоминал сейчас ребенка из забытой коробки детства.

Я закрылся руками на секунду, резко встал, взял давнего товарища и понес в ванную отмываться, потом сам залез в душ и врубил холодную воду. Как мог убрался в квартире, а утром купил цветов и пошел к жене – она жила пока у подруги. Долго просил прощения и вернуться домой - ведь, правда, любил я ее, даже слово дал, что пить брошу. Она хоть и не поверила, но простила.

Восьмое марта мы встречали все вместе. Лида накрыла шикарнейший стол, ближе ко мне поставила любимую «мимозу» и бутерброды со шпротами. Сын пришел со снохой - у него тоже попросил прощения, и когда обнялись, в душе как ангел пропел. Я и забыл, каково это сидеть не в провонявшем бензином гараже, в смоге табака и мата, а за столом со скатертью и с семьей, и как уютно у нас, и какая Лида красивая, когда не кричит, а улыбается.

Миша поглядывал со спинки дивана - я купил в магазине медальку и повесил ему вместо той, что когда-то потерял. Даже ниточная, так и не отмытая от варенья улыбка, казалась еще добродушней и шире - может сентиментальность, что поделать, с возрастом все мы либо черствеем, либо становимся излишне чувствительными. По мне, так лучше второе.

Вечером, когда все ушли, а Лида легла спать, я вышел на балкон, настежь открыл окно и глубоко-глубоко вдохнул. Я вновь почувствовал себя окрыленным мальчишкой, почувствовал, как бьется в груди сердце, как счастлив я, и что не все потеряно. Окна соседних домов постепенно гасли, город засыпал, а на душе у меня было легко и чисто, может оттого, что, наконец, помирился с семьей, может, что горизонт будущего наконец-то просветлел, а может, просто потому что ночной воздух был чист и свеж, и в нем так ясно угадывалась приближающаяся весна.