Почти последняя любовь

Нинка грустнела с каждым днем. Быстро поджимали допустимые сроки. Она, наконец-то, всеми правдами и неправдами достала направление на аборт. Завтра… В понедельник… Без укола новокаина. На это у нее совсем нет денег.

Просто так на аборт не брали. Она ведь не замужем и без детей. Аля пыталась утешать, но глубины не понимала. Ей сложно было представить как беременность, так и действия, которые к ней приводят. Нинка замечала ее счастливый и отсутствующий взгляд. Сильнее сжимала челюсти. Почему у этой зеленой первокурсницы такой парень? Каждый день, в одно и то же время берет ее за руку и ведет прощаться с птицами или в кино. А она уже на третьем курсе… Неглупая, с рыжими мягкими волосами и курносым носом. Но все вокруг сволочи. И завтра у нее аборт…

Завтра наступило очень быстро. Вечер переродился в утро. Поседевший за ночь лес сочувствующе кивал головой. Холодный туман сиротливо стоял у двери храма. Его все пытался проесть рассвет. Мужик в кирзовых сапогах нес в ведре уголь. Худая собака бежала, болезненно поджимая лапки. Ночью были заморозки. В чьем-то дворе голодно мычала корова и, кашляя, заводился трактор. Она шла, остро слыша и запоминая звуки. Как будто больше никогда не будет петухов, хрипнущих на заборах, земли с рубцами вчерашней грязи и малыша, которого она бережно несла в своем животе. Ее сковал страх. Нет, не ее. Пупса, который сжался и вспотел, пытаясь хоть куда-то спрятаться. Мечущегося по матке в поисках хоть какой-то, самой крохотной щели.

В центральном абортарии Нинку раздели и выдали ношеные бахилы. Словно плохо стиранные. Побрили, сжимая по миллиметру очень белую, как у всех рыжих, кожу. Оставляя перечеркнутые мелкие порезы. Потом Нинка еще пару недель не могла мыться вместе с Алей в бане, стесняясь своего неприкрытого лобка.

Покрученная морщинами медсестра покрикивала на всех, ждущих своей очереди. Ледяные стены коридоров прожигали прислоненную к ним спину. Нинка чувствовала себя облезшей волчицей. Загнанной в капкан. Она выла не переставая. Без звука. Она знала, что если передумает – всю жизнь проживет в этом общежитии, мать-одиночка…

Только когда на холодном кресле почувствовала лед металла внутри себя – выть перестала. Потому что в ушах стоял перепуганный детский крик, доносившийся из тонкой кожи живота. Молчала, пока вводили расширитель во влагалище, крепили зажим к шейке, и когда боль, тянущая и живая, выпадала вместе с плацентой. Ей вживую открывали матку, а потом кюреткой отдирали то, что так крепко приросло. Ощущала шкрябанье железа внутри, и холодный пот стекал по замерзшим красным ступням. Она сцепила зубы, и они стали крошиться прямо в рот. И ненависть на весь мир плашмя падала на пол, под ноги крепкой тетке, выдирающей ее нутро. А та все время повторяла свою ключевую фразу: «Теперь будешь знать, как ноги расставлять. Терпи, милочка».

А на следующий день, видя, как Аля собирается на свидание, вышла за минуту раньше. Она больше не могла терпеть такое неприкрытое счастье. Она больше себе не принадлежала. Была, как ядом, отравлена своей болью. Насквозь. И не осталось никаких сил жить с чужой, ощутимо теплой любовью по соседству… Даже не за стеной, а в одной, не подготовленной к зиме, комнате…

Георгий стоял под беззубым дубом и спокойно ждал. Почти все желуди с оторванными шляпками прятались в нечесаной траве. Нинка, желтая после вчерашнего, проковыляла и стала рядом.

– А ты не жди. Она передала, что больше не выйдет. Что разлюбила. Бывает…

Георгий подумал, что ослышался. Переспросил сухим, как песок, голосом. А потом резко развернулся, чуть не ударив локтем чахлую Нинку.

Как раз подъехал троллейбус, медленно раскачиваясь по сторонам, словно танцуя. Он прыгнул на ступеньку и только тогда разжал кулаки. На ладонях была кровь…