Почти вся жизнь

— А ну-ка, пойдем со мной. («Расстрел», — подумал я, чувствуя какой-то еще ни разу не испытанный блаженный страх.)

— Вы меня расстреляете? — спросил я.

— А как же! — весело подмигнула мне буденовка. — А может, и живьем съедим.

Звали моего конвоира Федей. Федей Максимовым. И было ему тогда неполных двадцать лет. Я отлично помню его белое с синевой лицо, никогда не загоравшее, но с аккуратно выжженными солнцем полосками бровей. Длинные мальчишеские руки, на которых торчали большие мужицкие кулаки. Заправочка солдатская хоть куда, но едва стащит с себя сапоги, просто увалень, мешок. А стаскивать сапоги приходилось иногда по нескольку раз в день. В наряд шли в сапогах, а дома, на заставе, ходили босиком. Пара сапог на двоих. И босиком ходили, и лапти я еще видел здесь такие, каких Аракчеевка уже не носила.

Я пишу в тайной надежде, что вдруг отыщется, отзовется Федя Максимов, мой взрослый дружок. У него была любимая поговорка: «Живы будем, встретимся». Сколько раз с тех пор слышал я эти слова от самых разных людей и в самые разные годы жизни!

В тот день он привел меня на заставу в качестве нарушителя. Я увидел бревенчатый сарай, немного больше нашей хижины, оборудованный под жилье для полутора десятка красноармейцев и разделенный на две половины. В одной стояли нары в три этажа, в другой — стол и вокруг стола лавки. Возле сарая на трех мощных соснах были прибиты три детских рукомойника. Тут же рядом дымила походная кухня. Начальник заставы имел свой крохотный закуток, оклеенный обложками старых гимназических тетрадей, чистый столик и две табуретки.

Я сразу оценил и чистоту, и безукоризненный порядок, и даже почувствовал некоторые угрызения совести, потому что наша хижина неделями не убиралась, и я привык к запущенности, к Марии Николаевне, к ее платью с черным стеклярусом (оно было когда-то бальным), которое шуршало и за столом и в огороде.

Мне пришлось отвечать по всем правилам. Был составлен протокол. Я с наслаждением отвечал на все вопросы и даже сообщил, что, хотя моего отца все зовут Гришей, его настоящее имя, согласно метрике, Герман. Он в армии, мама учит детей рабочих и крестьян музыке. Где я здесь обитаю?..

— А! Вдовица! Соседи, значит… — Я не только уловил оттенок иронии («вдовица!»), но и почувствовал какую-то заинтересованность в моей короткой исповеди.

— Ну как, Александр Германович, обедать с нами будешь? — Я просто задохнулся от радости, и не потому, что вместо расстрела мне предстоял обед, а потому, что впервые услышал свое имя в сочетании с таким незнакомым и таким манящим отчеством. Мое молчание начальник заставы расценил как застенчивость. — Садись, садись, Сашко, как говорится, чем богаты…

Сколько раз с тех пор я сидел за одним столом с пограничниками! Но самым памятным так и остался тот первый обед, та первая ложка «шрапнели», которую я умял из Фединого котелка.

Но и обед еще не был вершиной моего дня. После обеда мне предложили партию в домино, и гулкие выстрелы полустертых костей с нарисованными чернильным карандашом очками долго звучали на заставе. Потом я написал два письма красноармейцам. Одно под диктовку, а другое сам сочинил. Но это мое послание было забраковано по причине его полной фантастичности. Я описал неравный бой пограничников с вооруженной бандой, в котором скрестились мечи, и три дня поле боя не могло просохнуть от пролитой крови, а холодный серп луны еще долго освещал тропу героев. «Так мы живем», — кончалась эта жуткая баллада.

— Нельзя, — сказал мне мой подопечный, — нельзя. У меня маманя слабого здоровья. Опять же переходим с продразверстки на продналог. Мирная кампания.

Но я помню, что «тропа героев» все-таки имела успех и, судя по некоторым литературным произведениям за последние пятьдесят лет, весьма и весьма укоренилась. Я был официально приглашен на заставу в помощь по ликвидации неграмотности.

Провожал меня домой все тот же Федя Максимов. Когда мы пришли, Мария Николаевна уже спала. Черный стеклярус пугалом топорщился на кресле красного дерева с отбитым подлокотником. Я заметил на Федином лице выражение брезгливости, Но Марии Николаевне должно многое проститься: ведь она была вдовица.

Я потащил Федю в свою светелку. Здесь тоже был беспорядок, но только в другом роде. Федя сразу же заинтересовался моими картами. Гваделупа… Сан-Сальвадор… Ямайка… Коста-Рика… Как-то странно было мне все это слушать от Феди. Имя возлюбленной звучит иначе, когда ты не сам его произносишь.

Я угощал Федю все новыми и новыми картами. Мозамбик, Камерун, Ангола, Конго, Мадагаскар… Карта двух полушарий. Карта мира… Необозримая возможность передать свои знания другому коснулась меня.

С того дня Федя зачастил в хижину. Был он пареньком, каких много. Пензяк. Из глухого угла. В прошлом году сам увязался в Красную Армию, но воевать не пришлось. С белополяками уже кончили и Врангеля разбили без Феди. Только два раза сходил в разведку. Но понравился какому-то краскому, и тот повез его на Тамбовщину против бандитов.