Почти вся жизнь

— Разрешите откровенно? — спросил он командира полка.

— Разумеется, — ответил Макеев вежливо.

— В моем дивизионе беспорядок. Впрочем, как и во всем полку. В результате потерь, а, как известно, потери значительные, — Хрусталев сделал паузу, — в результате потерь от старого состава полка остались крохи, но эти крохи возомнили себя белой костью, а все новые люди, так сказать пришлые, — кость черная. Позиция ложная. Лично я — ветеран полка, но для меня главное — это боевые качества человека вне зависимости, на каком фронте он проявил их. Для других же… — Хрусталев снова сделал паузу, — для других же дороже пусть поблекшие, но местные лавры…

И Хрусталев принялся развивать эту мысль. Командир полка слушал его внимательно. «Любому влезет в душу», — думал Ларин, глядя то на бледное, чуть припухшее лицо Хрусталева, то на глубокие морщины Макеева, похожие на суровые шрамы. Все сидели тесно. По одну сторону Ларина держал речь Хрусталев и, жестикулируя, все время касался Ларина; по другую сторону сидел заместитель Хрусталева — Васильев, маленький и черный, похожий на полевую мышку.

— Ползут слухи о решительной операции, — продолжал Хрусталев. — Я подчеркиваю — решительной. Какая операция, где, когда, конечно, никто этого не знает, но операция, которая окончательно снимет осаду с Ленинграда. На мой взгляд, вредные слухи в условиях Ленинградского фронта. Что же касается моего заместителя по политической части, то он не только не борется с этими слухами, но и поддерживает их в разговорах с офицерами и с рядовыми бойцами. Я говорю об этом ему в лицо, иначе я не привык. Мой дивизион, — снова пауза, — нуждается в решительной перетряске. Момент чрезвычайно важный, и, только отсекая негодное, мы сплотим полк.

— Это все? — спросил Макеев.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Хорошо, — сказал Макеев, не повышая тона. — Подведем итоги. Командир первого дивизиона капитан Ларин заверяет, что его дивизион готов к выполнению любого боевого задания. («Так мне и надо, — думал Ларин, ненавидя себя, — при первой же встрече осрамился».) Сказано коротко, товарищ Ларин, но внушительно, по-военному. Верю вам. («Что это? Почему он хвалит меня?» — мелькнуло у Ларина.) Ваши замечания, товарищ Петунин, я учту. Мы воевали и с меньшим количеством орудий и без достаточного количества топографических карт. И с бельем бывал недостаток. («Сейчас он улыбнется», — подумал Ларин. Но Макеев не улыбнулся.) Но сейчас все это есть. Все это Ленинград уже дает нам, и мы свое получим (рука отбила такт). Жалобы майора Хрусталева я не считаю обоснованными. «Белая и черная кость» — это, вероятно, товарищ майор, обмолвка. На самом деле произошло вот что: полк потерял своего командира, а следовательно, своего отца. Люди, которые знали подполковника Смоляра и служили с ним, спаяны любовью к погибшему, и в том, как они ревниво относятся к своему чувству, я вижу, что погибший в бою подполковник Смоляр был достоин их любви. Эти люди — костяк полка, наша опора. Что же касается новых людей, то им еще предстоит доказать, что воюем мы тоже неплохо. Далее я считаю, что товарищ Хрусталев неправильно называет слухами то, что на самом деле является фактом. Мы наступать будем непременно. Не вдаваясь в оценку того, что майор Хрусталев называет решительной операцией, скажу, что не решительных операций на Ленинградском фронте не бывало. И вся специфика этого еще не знакомого мне фронта состоит в том, что ленинградцы всегда дрались отлично. Так мы в Сталинграде понимали специфику ленинградцев. Что же касается вашего замечания о заместителе по политической части, он прав именно в том, в чем вы не правы. Задача же моя, командира полка, объяснить вам, что мы будем наступать по приказу. Приказа этого я не получал, но буду полк готовить к получению именно этого приказа. То же предлагаю командирам дивизионов, за исключением вас, товарищ майор, так как не считаю вас способным командовать. Об этом я доложу по начальству и буду просить командира дивизии утвердить мое решение об отстранении вас от должности.

— Товарищ подполковник! — воскликнул Хрусталев. Он был бледен, подбородок дрожал, и он не мог пересилить эту дрожь.

Ларин был потрясен этой сценой, и даже невозмутимый Петунин смотрел на командира полка со смешанным чувством страха и восхищения.

Ларин понимал, какой смелый шаг сделал командир полка. Не говоря уже о том, что начальство могло неодобрительно посмотреть на такое решение (дня не пробыл, а уже отстранил от должности старшего офицера), не говоря уже об этом, новые перемены в личном составе полка были опасны.