Почти вся жизнь

Нелевцева была женщиной еще совсем молодой и с лицом в своем роде необыкновенным. Подбородок и рот были по-мужски строго и резко очерчены, глаза же и в особенности лоб были удивительно нежными.

Подперев голову рукой, Нелевцева задумчиво смотрела на преображенные разноцветными стеклами сиреневые, оранжевые, зеленоватые потоки воды. По ее плотно сжатым губам можно было предположить, что она серьезно задумалась, но в то же время взгляд ее был спокоен.

Туча, изойдя ливнем, быстро растворилась в небе. Еще немного побрызгал редкий дождичек, потом стало светло, широко и ясно. Гроза, видимо, ушла на запад — оттуда были слышны раскаты грома.

Нелевцева вышла в сад. Крепкий запах сырой зелени стоял в воздухе. Она обошла палатки — не протекла ли вода? В это время ее окликнули:

— Товарищ начальник, к телефону.

Она побежала обратно к домику, стараясь не замочить ног, перепрыгивала через лужи и так запыхалась, что, взяв трубку, едва выговорила свои позывные.

Говорил Коротков:

— Как у вас готовность?

— Есть готовность, — отвечала Нелевцева.

— Грозу слышите? — спросил Коротков.

— Гроза прошла, — серьезно отвечала Нелевцева.

Коротков захохотал в трубку:

— Ну, а у нас началась… Вы к какой грозе готовы?

Нелевцева смутилась.

— Есть готовность! — повторила она, отчеканивая каждый слог.

— Если что будет неладно, звоните мне. Помогу, — закончил Коротков разговор.

Положив трубку, Нелевцева увидела вернувшихся с оборонных работ медсестер. Старшая из них подошла и отрапортовала.

— По местам, — приказала Нелевцева.

Громовые перекаты на западе, которые Нелевцева приняла за удалявшуюся грозу, были первыми разрывами артиллерийской подготовки немцев.

Здесь, вдали от переднего края, шум начавшегося боя был приглушен. Грохот выстрелов Нелевцева услышала, когда гитлеровцам стала отвечать наша артиллерия большого калибра, стоявшая в глубине Фигурной рощи… Снаряды с тяжелым свистом пролетали над медсанбатом. Потом забили зенитки, отражая воздушный налет на тылы дивизии.

В полночь, когда стало наконец темно, Нелевцева увидела багровую полосу на горизонте. Эта багровая полоса и была передним краем дивизии. Ракеты падали прямо в этот новый багровый горизонт и, казалось, вылетали оттуда.

Первых раненых привезли утром. Все они говорили одно и то же:

— Держимся.

Больше Нелевцева не смотрела на багровую полосу горизонта, видимую теперь даже при свете солнца, и не прислушивалась к шуму боя. Работы было много. Надо было следить и за приемом, и за шоковой палатой, и за операционной. Когда она услышала, как хирург Творогов, огромный бритоголовый мужчина, сказал сестре: «Не всех сразу. У меня только две руки», — она сама встала за операционный стол.

Если бы Виноградов был сейчас в медсанбате и слышал, как все новые и новые раненые говорят одно и то же слово «держимся», он бы обрадовался самому этому слову, выражавшему его план. Но Виноградов был на командном пункте и, руководя боем, знал не только то, что мы держимся, но и действительное соотношение сил.

Коротков работал напротив Виноградова за низеньким столом, к которому кнопками была приколота карта, и поминутно отрывался к телефону.

Штаб армии требовал сведений, и Коротков с лицом, осунувшимся за эти сутки и странно помолодевшим, докладывал обстановку. Когда позвонил командующий, Коротков взглянул на Виноградова и передал ему трубку. Коротков знал решение, которое принял Виноградов к исходу первых суток боя, и мог бы доложить командующему. Но Коротков понимал, что Виноградов хочет сделать это сам.

Виноградов взял трубку и, глядя в шифр и, казалось, только им поглощенный, сказал:

— Докладывает Виноградов. Отхожу за овраг.

Затем Виноградов потребовал свою машину и поехал в сторону оврага. Машина шла, медленно подпрыгивая на бесчисленных рытвинах и ухабах, и казалась запутавшейся в зеленой маскировочной сетке.

Виноградов, опершись руками на сиденье, думал о том, что сейчас люди уже готовятся к отходу, и мысленно торопил их.

В эту ночь раненых было меньше, и они показались Нелевцевой совсем другими людьми, чем те, которые поступали прежде. Они раздражались по пустякам, требовали к себе особого внимания и своими стонами беспокоили других.

— Где ранили да как ранили, — говорил молодой боец с всклокоченными, спутанными волосами, недружелюбно глядя на Нелевцеву. — Отходить стали — вот и попало. Больно!.. — дернулся он, когда хирург стал осматривать его рану.

Нелевцева видела, что рана его пустяковая, а кричит он не от боли, а от злости.

— Климка! — закричал раненый, увидев знакомого бойца. — Чего отдали фашистам?

— Не кричите, пожалуйста, — сказала Нелевцева. — Да, да, не кричите. Вы мешаете врачу работать. И что значит «отдали»? — «Что я говорю, — подумала Нелевцева. — Ведь это же раненый», но она уже не могла удержаться: — Никто ничего не отдавал. Командир дивизии приказал отойти. Он знает, что делает, и сейчас идет бой за овраг.

— Эх, доктор, — сказал раненый, отвернувшись от Нелевцевой. — Я ж там, на переднем, полета фашистов покрошил.

Во время операции он не проронил ни слова.