Почти замужняя женщина к середине ночи

На Леночкины губки вспорхнула довольная улыбка, а сама Леночка с радостью заскрипела пером.

– Вот и чудненько, – поблагодарил я, принимая назад блокнотик и отдаляясь, утаскиваемый Б.Бородовым, уже проталкивающим плечом путь через густую толпу.

– Какой стыд! – сказал я Илюхе, не в силах сдержать мизантропскую мысль. – Как обидно все же, Б.Б.! Чистая, невинная девушка, и на тебе, ради какой-то пошлой «Гучи»… Глядишь, ради «Версаче» еще и не на то пойдет. А где же любовь, старик? Страсть?

– Дурачок ты, Розик, – нежно отозвался мой поводырь. – Ты думаешь, это ты ее выписал? Это она тебя выписала, как мальчика выписала. А ты, как мальчик, скушал, не заметив. Может, ты закоченевший в развитии мальчик, а? Фоссел археологический, одном словом. Вообще, чего ты меня к ней потащил?

Я хотел было возразить и посоветовать ему таскать с собой, ну, если не морской, то хотя бы театральный бинокль. Я уже даже придумал, как построить фразу.

«Знаешь, старикашка, – сказал бы я. – Жизнь, она, как известно, театр. Но твое место, к сожалению, не в партере. Поэтому почему бы тебе не…» Ну в общем – все те же театральные реминисценции.

Но я не стал говорить, мне не хотелось говорить, мне стало тяжело на душе. Тяжестью давила простая мысль о женской пресловутой меркантильности. Которая, в свою очередь, заканчивалась словами: «А может, он прав и я в самом деле замороженный мальчик?»

Я толкнул кого-то плечом. То есть плечом я толкал каждого, через кого протискивался, но здесь оглянулся. Она была непривычно хороша и непривычно незнакома.

– Я замороженный мальчик, – сказал я ей, и она посмотрела на меня с интересом. Видимо, не часто слышала подобные откровения.

Я не знал, как продолжить, а продолжить надо было. Ну как долго можно продержаться на одной фразе? Это вообще так – мужчину судят по мгновению, и если мгновение упущено, то и шанс упущен. И что-то прямо сейчас, без промедления, мне обязательно требовалось ей сказать.

Но продолжения, как назло, не находилось, именно сейчас, когда оно было мне нужнее всего. Как будто ступор на меня какой-то тяжелый навалился, как будто это и не я вовсе.

Вместо продолжения я вжал шею в плечи и беспомощно развел в сторону вытянутыми, несгибающимися руками. И повторил, но более убедительно:

– Я сильно замороженный мальчик. Видишь, я гибкость уже почти потерял, на тебя глядючи.

Ничего, меня так по обществоведению учили: повторение – мать учения.

Она, похоже, не удивилась совсем.

– А я девочка, – ответила она и тоже пожала плечами.

Я всегда балдел от чистосердечных женских признаний. Потому что они многого стоят, но только когда чистосердечны.

– Знаешь, – я сделался очень серьезным. – Жизнь меня так часто обманывала, била несправедливо… Нехватки, обиды, тяготы подросткового возраста, сама заешь… Но сейчас мне хочется верить. Понимаешь, именно тебе. Можно, я вгляжусь в тебя пристальнее?

Она кивнула, она не боялась проверки. Я начал вглядываться, хотя Илюха продолжал тащить меня за рукав, перебирая обутыми ступнями по слабо прогибающемуся дощатому настилу.

– Нет, так, на ходу, не выходит. Мне надо понаблюдать за тобой какое-то время. В быту, по выходным.

Ах, как я боялся ошибиться – в выборе слов, в интонациях. Ведь, по сути, в первый раз всегда вслепую пробираешься, по сути, на ощупь, ведь не знаешь еще, что именно вмастит, а что, наоборот, пролетит совершенно мимо. И потому так легко оступиться.

А с ней оступаться было непростительно. Ее надо было забирать – срочно, прямо сейчас, немедленно. И уводить, уносить из этого перенаселенного зала от греха подальше, туда, где не было сотен мужских, бесстыжих, вечно выискивающих непонятно чего глаз. Вот я и пытался.

– Послушай, девочка, ты любишь слонов? Тут недалеко происходит раздача бенгальских слонов, пойдем?

Я знал, что она пойдет. Я всегда любил легких людей, быстрых и легких. Тяжелых и медленных я тоже любил, но с легкими я сам чувствовал себя легче и быстрее.

Она держала меня за руку, чтобы не потеряться, да я все равно бы ее не отпустил. Мы так и пилили верблюжьим караваном, ровно что по пустыне, где людей, как песчинок, – она замыкающей, ведомой, в моем ведущем фарватере. Илюха периодически оборачивался ко мне и злобно шептал:

– Я ее беру на себя, – раздавался его сдавленный голос неподалеку от моего лица.

После первого его оборота я просто посоветовал по дружбе:

– Товарищ, отвали от военного эшелона, – посоветовал я.

После второго я сдержался, хотя у меня было что сказать. Но после третьего я не выдержал и вдарил по больному:

– Б.Б., – сказал я доверительно, – она не того, она не стоит нашей распри. Ты опять не разглядел, тебе зрение твое помешало. Это я так, для Инфанта.

Я знал, что звучу правдиво. Илюха вздохнул обреченно – он больше был не в силах сдерживать давивший груз постоянных ошибок. Он страшился еще одной.