Под белой мантией

…Время делало своё дело. Неумолимо приближался конец. Сперва Калинин собирался, как только поправится, свозить меня в усадьбу Ломоносова лично, однако по мере того как у него нарастала слабость, всё реже говорил об этом. Но однажды утром он остановил меня:

— Фёдор Григорьевич, сил уж нет пойти с вами. Я вчера договорился с Маргаритой Ивановной Солоухиной. Она этот вопрос хорошо знает и все вам покажет.

С Маргаритой Ивановной мы встретились на Главпочтамте, поскольку оттуда до цели нашего «путешествия» рукой подать: усадьба Ломоносова расположена между каналом Грибоедова и улицей Союза связи, фасадом на набережную канала.

Её восстановлением был озабочен не только Калинин. Мне приходилось слышать о том же от Ивана Абрамовича Неручева, от других старых ленинградцев. Маргарита Ивановна добавила подробности. Теперь я тоже не мог оставаться в стороне.

Все попытки воссоздать первозданный облик усадьбы — и кого? Ломоносова! — наталкивались на препятствия. Основное возражение: от построек, бывших при гении русской науки, ничего не сохранилось, они уничтожены до основания. А раз так, то зачем же сносить на этом участке появившиеся позднее здания? Не лучше ли «перенести» усадьбу на новое, более свободное место, например то, что совсем рядом? Какая разница? Подобная позиция удобна — не надо хлопот, не надо освобождать усадьбу от «наслоений» нашего века, наоборот, можно ещё что-то пристраивать.

Вместе с другими академиками я подписывал письмо в соответствующие инстанции; горсовет получил указание изучить проблему и представить свои соображения. Вот тогда-то понадобились научные аргументы, и нашлись историки, которые обосновали точку зрения, что восстанавливать усадьбу там, где она была, нецелесообразно. Удивительно, что даже в дирекции музея Ломоносова их поддержали.

Итак, главный довод: ничего подлинного не сохранилось. Но соответствует ли это действительности?

Со специалистами-архитекторами мы обошли усадьбу со всех сторон, исследовали двор, внутренность помещений, забирались на чердак, спускались в подвал, осматривали отбитую штукатурку старых и сравнительно новых строений. Тщательно сравнили, что по плану относилось к XVIII веку, и то, что сделано позднее. Картина сложилась достаточно ясная. Дом, где жил Михаил Васильевич Ломоносов, — это двухэтажное здание с мезонином. В XIX веке мезонин заменил третий этаж. Два первых этажа почти не тронуты. Домик, выходящий на улицу Союза связи, где Ломоносов создал мозаику к своей знаменитой картине «Полтавский бой», тоже уцелел, но был расширен за счёт переделки кирпичного забора метр шириной, которым окружен участок. Во дворе имеются мелкие пристройки в плачевном состоянии, так что говорить о них не приходится.

Из нашего даже беглого осмотра явствовало, что объективных сложностей в восстановлении усадьбы нет, а есть сложности искусственного характера и они зачем-то раздуваются. И планом, и чертежами времён Ломоносова вполне могут воспользоваться реставраторы. Надо просто убрать всё, что настроено

Что же касается предложения установить мемориальный памятник по соседству, то оно и вовсе опрометчиво. На рекомендуемой территории стоит дом, когда-то занимаемый жандармским управлением. «Переселить» туда усадьбу было бы оскорблением памяти М. В. Ломоносова.

И мы договорились снова послать письмо с просьбой, чтобы вынесли рациональное решение.

С каждым днём, несмотря на наше лечение, у Калинина всё отчётливее начинала сказываться опухолевая интоксикация. Владимир Васильевич стал быстро утомляться. Боли он не чувствовал, но одолевала ужасная слабость, и он, поработав короткое время за столом, ложился в постель.

Я чаще приходил к нему в палату, мы тихо беседовали на различные темы, избегая разговоров о его здоровье. Он, видимо, отлично сознавал, что правды я ему сказать не могу, а лукавить мне неприятно.

Я расспрашивал Владимира Васильевича о его биографии, и он с удовольствием рассказывал о счастливых днях, прожитых в семье до войны. Война отняла у него все, что было дорого, разорила и разрушила всю жизнь. Он вспоминал фронт, причём всегда оттенял героизм своих товарищей. О послевоенном периоде говорил скупо — лишь о том, что предпринимал, чтобы отыскать жену и детей. О нынешней жене — почти ни слова. Видно, воспоминания о ней не доставляли ему радости.

Калинин слабел не по дням, а по часам. Однако и мгновения не хотел терять попусту. Попросил подвинуть маленький столик к кровати, писал и разбирал фотографии лежа.

Однажды поделился со мной тем, что его мучило:

— Мне уже не удастся опубликовать материал о памятниках старины в Ленинграде, которые надлежит обязательно охранять. Но я глубоко убеждён, что мой труд и труд моих единомышленников не пропадет даром, сделается достоянием гласности. Вы же, если будете писать, расскажите в своей книге обо всём, что узнали от меня. Об этом должны все знать. Может, это привлечёт внимание и предупредит дальнейшее разрушение наших реликвий.

Я обещал, и он сразу как-то успокоился.