Под Большой Медведицей

– Нет, с «Борисовичем» у них промашка получилась. Погрузили его на баржу, только в море с Соловков вывезли, он проломил доски и ушел на дно… Не дался «Борисович», лежит где-то…

Народ облегченно вздохнул: не дался «Борисович»!

Феофан пошел дальше. Он нашел то, что искал, в самом дальнем углу, в полуподвале приземистого и мрачноватого двухэтажного здания, грязно-желтого, с выщербленными стенами. Здание похоже было на маленькую крепость, потому что имело двухметровые стены и глубокие узкие окна-бойницы. На толстенных полукруглых дверях висела табличка «Реставрационные мастерские». Феофан толкнул дверь. На верстаке стояла бутылка портвейна, почти что выпитая, рядом, на верстаке же, сидел мужик с иссиня– черной бородой и в длинном, посыпанном стружкой халате. В правой руке он держал стакан, левой ухватился за край верстака. Посреди мастерской на низенькой табуретке сидел другой мужик, тоже в халате и с бородой (только посветлее), и тесал топором чурку. Попадал он по ней не всегда, частенько промахивался, и топор втыкался в пол, мужик при этом матюгался.

– Привет ударникам умственного труда! – провозгласил Феофан с порога.

– Не с этого начинаешь, – вяло ответил мужик с верстака и допил портвейн. После этого сильно икнул.

– Намек понял, исправлюсь, – пообещал Феофан и представился: – Павловский, корреспондент газеты «Северный комсомолец», – вытащил блокнот из кармана.

Чернобородый молча задвинул недопитую бутылку куда-то за спину, за верстак, при этом чуть не сполз со своего сиденья, но быстро выправился, расхорохорился, забубнил:

– Комсомол – это хорошо… Гтов я за ним, здрав штаны, бежать, за комсомолом…

Светлобородый никак не отреагировал, только спросил:

– Материал критический или хвалебный нужен? – Видно, неплохо разбирался в журналистике, уже сталкивался с ней при каких-то обстоятельствах.

– Сейчас вот интервью возьму – и посмотрим.

– У кого брать будете, у меня или у него? – спросил мужик с верстака и снова неожиданно икнул, будто ойкнул. – Если что, я готов, меня зовут Павел Константинович, напарника – Евгений Александрович.

Феофан оценил: потрезвее, похоже, был светлобородый, и начал с него.

– Скажите, чем вы тут занимаетесь?

– Вообще или сейчас? – попросил уточнить Евгений Александрович и смазал по чурочке.

– Для начала вообще.

– Мы реставрируем Соловецкий монастырь, – твердо ответил интервьюируемый и по-газетному добавил: – Наша задача его восстановить.

– Та-ак, – сказал Феофан, – и много вас тут, реставраторов?

– Двое мастеров нас, я да Павел Константинович.

– И все?

– Студенты еще помогают, приезжают иногда…

– Скоро все восстановите?

– Трудно сказать, дело творческое…

– Та-ак, а сейчас чем занимаетесь?

– Лемешины тешем из осины, лемех, так сказать, для головок церквей.

– Много в день вытесываете?

– По-разному, дело творческое…

Топор опять не попал по чурочке, воткнулся в пол. Евгений Александрович качнулся на табуретке.

«Вот работнички! – со злостью размышлял Феофан, возвращаясь на теплоход. – Эти нареставрируют, сто лет так будут восстанавливать Соловки…»

6

На лопшеньгский рейд стали под вечер. Солнце, разогретое за день, раскаленное, прожигало себе путь к горизонту. От берега к теплоходу спешили – стучали разноцветные дорки.

Феофану не хотелось расставаться с Сергием, он привык к этому волосатому, незаметному с виду парню с чисто детской душой.

– Поехали ко мне, Серега, а? Вместе жить будем, рыбу ловить, места у меня хватит… Бабу подберем, детей нарожаешь… Помором настоящим сделаесся…

Говорил он так несколько развязно и паясничал, чтобы скрыть тягость прощания. Он знал, что не поедет к нему Сергий, совсем не потому не поедет, что отвергает простого рыбака Фаню и их нелегкий рыбацкий труд, а лишь потому, что у него своя жизнь. А жаль, что не будет в Лопшеньге Сергия, – мало таких… Почти и нет-то таких.

Сергий просил приезжать в гости. В голубых глазах его стояла искренняя печаль. И пока Феофан мог из убегающей от теплохода дорки разглядеть его лицо, видел, как Сергий все время то ли говорил, то ли шептал ему что-то вослед. И махал рукой. А Феофан стоял в лодке, кричал вполголоса то ли ему, то ли себе:

– Понял я тебя, поня-ал!

Ночью, после вечерней нервотрепки, устроенной бригадиром Пищихиным, Феофану приснилось, что колокол «Борисович», лежа на морском дне, не молчит, а монотонно издает тихий погребальный звон. Вода над колоколом будто бы покрыта толстым-толстым льдом, а на том льду сидят, прижавшись друг к другу, три уставшие и озябшие сестры – Красота, Гармония и Любовь, постаревшие и седые, и слушают колокольный звон, плачут над «Борисовичем». И Феофан бежит и бежит к ним из дальнего далека, с какого-то крайнего морского угла, бежит медленно, постоянно спотыкается о торосы и падает. Он несет за пазухой горящую свечку, чтобы отогреть, чтобы выручить бедных этих старух.

Сваня

1