Под брезентовым небом

НЕБЕЗЫЗВЕСТНЫЙ ВАМ КРАСКОМ

Весной тридцатого года, вскоре после того, как постановочная мастерская при Ленинградском цирке начала свою работу, из Москвы, из Центрального циркового управления, пришло письмо: «Для переоформления номера направляется артист А. Г. Устинов». К письму приложено было рекламное клише «бесстрашного гранатометателя Александра Ренно». Статный офицер, изображенный на клише, блистал морской парадной формой. Одной рукой отдавая честь, другую он держал на кортике. Великолепны были усы — густые, нафабренные, воинственно нацеленные вверх.

День спустя появился сам Устинов. Ни малейшего сходства с рекламным изображением. И возрастом значительно старше, и вид потертый, и усы обвислые.

—   Вот я и прибыл. К вам, значит, прибыл — проговорил он с запинкой.

—   М-да-а! — озабоченно протянул Кузнецов после первой встречи с Устиновым. — Сдается, управление сделало нам не слишком богатый подарок. Впрочем, надо сперва посмотреть.

Чтобы выяснить артистические способности Устинова, номер его включили в программу ближайшего утренника. И вот что мы увидели.

Устинов, он же Ренно, он же бесстрашный гранатометатель, четким шагом вышел на середину манежа и отдал честь. Затем, сняв китель, оставшись в накрахмаленной рубашке, стал кидать и ловить металлические ядра: они-то и назывались в рекламе гранатами. Покончив с ядрами, установил лафетом на лоб небольшую пушку (униформисты подняли ее на блоке) и, несмотря на отдачу при выстреле, сохранил равновесие.  Вот и весь номер.

—  М-да! — протянул и на этот раз Кузнецов.— И обернулся к Гершуни: — Ваше мнение, Евгений Павлович?

Тот лишь руками развел.

Позднее, когда утренник закончился, Устинова пригласили для дальнейшего разговора. Войдя в кабинет, он сел в дальний угол, свесил руки между колен, опустил голову — точь-в-точь как подсудимый, заранее и безоговорочно признающий свою вину.

—   Кстати, Александр Григорьевич, — поинтересовался Кузнецов. — Почему у вашей пушки дуло затянуто сеткой?

—   Как же, как же, сейчас объясню! — встрепенулся Устинов. — Это после прискорбной одной истории. В царские времена еще приключилась. Выступал я в провинции, поначалу все шло нормально, а тут, как на грех, полицмейстера в цирк занесло. Ну, конечно, птица важная, в первом ряду усадили. Пушечка как выстрелит, пыж как вылетит. Аккурат ему на коленки и угодил!

—   И что же дальше?

—   А ничего. Взашей из города выгнали.

Устинов замолк. Склонил снова голову. Потом добавил:

—  Однако не сомневайтесь: пушечка у меня бабахает здорово. Это я только нынче зарядил ее не шибко, поскольку утренник, детвора поскольку в зале. Зачем пугать детвору?

В дальнейшем я убедился, что происшествие с полицмейстером — лишь одна из немногих незадачливых историй в жизни Устинова. Он неоднократно претерпевал всяческие злоключения. Рассказывая о них с какой-то обезоруживающей доверительностью, каждый раз при этом добавлял: «Так что уж вы постарайтесь! Только на вас теперь надежда!»

Нет, предчувствия не обманули Кузнецова: Центральное цирковое управление и в самом деле прислало нам артиста весьма ограниченных возможностей. Впрочем, управлению и самому в ту пору приходилось туго. Вынужденное отказаться от контрактации иностранных номеров (валюта требовалась государству для более неотложных надобностей), еще не накопив достаточного резерва номеров отечественных, все мало-мальски пригодное оно принуждено было в первую очередь отдавать цирковому конвейеру. Делать нечего, приходилось довольствоваться Устиновым.

— Работу над этим номером мы поручаем вам,— предупредил меня Кузнецов. — Приступайте сейчас же. Время не терпит.

Сценарий, который вскоре я смог представить, назывался: «Краском Устинов», и еще имел подзаголовок — «Силовая оборона». Однако сперва я хочу рассказать не о сценарии, а о том, что в те годы делалось на цирковом манеже.

К концу двадцатых годов засилье иностранных артистов шло на убыль, но дух слепого подражательства был еще силен, образная система цирка все еще оставалась чужеродной, далекой от мотивов советской действительности. Сейчас даже трудно представить себе, что манеж в ту пору сплошняком заполняли великосветские кутилы, дамы полусвета, юркие лакеи, развязные горничные. Все они мельтешили, кривлялись, задавали тон.  Тем важнее казалось мне противопоставить им волевую фигуру краскома, красного командира, носителя и выразителя оборонной темы.

Краском Устинов! Приступив к работе над этим номером в содружестве с художником Л. Домбровским, я поставил себе целью найти новые, впечатляющие краски.