Под брезентовым небом

Случилось так, что в Ленинградский цирк направили молодых артистов Карантонис. Они выступали со смешанным номером: игра в мяч, эквилибр на стуле, шпагат через бочонки. Работа была чистенькой, но мелковатой, и к тому же отличалась какой-то неприятной слащавой манерностью.

В это же время к нам в мастерскую заявился Григорий Чайченко. До того он работал в группе акробатов-прыгунов, но — крикливый, неуживчивый — был ими изгнан. Вместе с Чайченко пожаловал десятилетний Коля Трофимов. Ох уж этот Коля! Казалось, он все успел испытать: и беспризорничал, и в детских колониях побывал, и не раз совершал побеги из этих колоний, и при разных цирках околачивался. Бог весть где встретившись с Колей, Чайченко по-своему покровительствовал мальчишке, однако и подзатыльниками награждал обильно. Мордашка у Коли Трофимова была не по летам умудренной, нос шмыгал, а глаза так и бегали, так и высматривали, чем бы поживиться.

Познакомившись с этой парой, Кузнецов неожиданно предложил соединить ее с четой Карантонис:

— Как известно, крайности сходятся. В самом деле, почему бы не попытаться?

И вот артисты встретились в кабинете Гершуни. По одну сторону расположились Женя и Жорж Карантонис — неизменно томные, изящные, одетые с иголочки. По другую — вихрастый и расхлюстанный Чайченко, а в ногах у него, прямо на полу, Коля Трофимов.

Переговоры давались трудно. Сперва Карантонис и Чайченко обменялись колкостями, затем демонстративно отвернулись друг от друга, и лишь затем, с шиком сплюнув сквозь зубы, Григорий Чайченко спросил с чарующей одесской интонацией:

—   И что же дальше?

—   Мастерская решила поставить вам общий номер, — с обезоруживающим спокойствием разъяснил Гершуни.

Номер, который мы задумали, должен был включить в себя акробатику, эквилибр, прыжковую работу на батуде. И, конечно же, нам хотелось добиться, чтобы на этот раз прозвучала настоящая, полнозвучная перекличка с современностью.

Местом действия нам рисовалась улица, на которой ведутся ремонтно-строительные работы. На эту улицу выбегает четверка фабзайчат. Затевая веселую игру, они прыгают с одного бака для варки асфальта на другой, пролезают сквозь бочки из-под цемента и даже взбираются на уличный фонарь. Эта сценка была задумана как жанровая, бытовая, и соответственно надо было подобрать художника. Выбор пал на Михаила Александровича Григорьева: он тесно связан был с Ленинградским театром юного зрителя, в работе своей много внимания уделял молодежной теме.

Григорьев был человеком трудной, больше того — трагической судьбы. Летчик в первую мировую войну, в воздухе он потерпел аварию, чудом остался в живых, но получил неизлечимую травму позвоночника. Год за годом болезнь прогрессировала, все круче сгибала спину. И все-таки, даже находясь в таком критическом состоянии, Григорьев умел сохранять жизнерадостность, упоенность жизнью.

—  Колорит! Какой колорит! — восклицал он, наблюдая репетиции Карайченко (название группы родилось из сочетания имен исполнителей).

Действительно, колорита с лихвой хватало. Гриша Чайченко то и дело затевал «бузу», Женя и Жорж Карантонис брезгливо поводили плечиками, а Коля Трофимов, волчком крутясь по манежу, не прочь был использовать навыки своей недавней беспризорной жизни. При первом же знакомстве с Григорьевым он ловко выудил у него из кармана портсигар, и мне вместе с тренером Ольховиковым пришлось сделать вид, что это не больше как цирковая шутка (портсигар мы вернули, а с Колей побеседовали особо).

Леонид Сергеевич Ольховиков был отличным тренером, артистом, владеющим чуть ли не всеми цирковыми, жанрами. И характером обладал упорным, крепким, именно таким, какой требовался для укрощения пестрой компании Карайченко. «Кончай базар! Прекратить разговорчики! — доносился с манежа его громоподобный голос.— Марш на фонарь! Прыгай на бак!»

Пространственное решение найдено было Григорьевым быстро, а вот с костюмами, с гримом пришлось повозиться.

Художник сочный и экспрессивный, Григорьев сначала увлекся резкими тонами, утрированным гримом. Мы руками развели: какие же это фабзайчата? Спустя несколько дней художник принес новые эскизы.

—   Дорогой Михаил Александрович! — дипломатично сказал Кузнецов. — Спасибо, что вы дали нам возможность убедиться в диапазоне вашей фантазии. Сначала изобразили каких-то чертей, бесенят. Теперь мы видим благонравных пай-деток, почти что ангелочков.

—   А вы что хотите? — перебил Григорьев. — Золотую середину? Терпеть не могу такую середину!

—   Я тоже не терплю, — кивнул Кузнецов. — А потому давайте искать живые, реально существующие фигуры фабзайчат!

Григорьев хмыкнул, усмехнулся, но дальше спорить не стал.

По сей день в моей цирковой коллекции хранится толстая пачка рисунков и эскизов: они показывают, с какой настойчивостью и взыскательностью искал Григорьев окончательного решения. И наконец, добился успеха, нашел тот облик, который был жизнен и правдив в своей основе.

Выпустив вслед за «Тремя мушкетерами» этот номер, мы, казалось, имели все основания почувствовать удовлетворение: точно свежим ветром пахнуло на манеж.