Под бурями судьбы жестокой…

Олимпиада откинула фату, отвела в сторону руку с горящей свечой и подняла лицо для поцелуя. И Петр почувствовал, что побледнел, испытывая болезненное изумление, увидел чужое лицо, чужую женщину, которая отныне всегда и всюду пойдет с ним по жизни.

Он встретил ее зеленоватые растерянные глаза, на секунду они потемнели, блеснули золотыми искрами, и какой-то иной взгляд, чуть косящий, загадочный, вдруг с болью проник ему в душу.

Он неловко поцеловал жену, и наваждение покинуло его. Снова, как тогда, когда первый раз он коснулся губами щеки Липочки, в нем поднялась уверенность: это его судьба, его доля. Жить с ней будет легко и просто.

Это была действительно его судьба, его доля. Но жить с Олимпиадой Федоровной оказалось не так-то легко.

Петр переехал в дом Кольцовых. И поначалу, после неустроенной холостяцкой жизни, после неуютного быта в родной семье ему был удивителен тот порядок и неторопливая размеренность быта, которые умели создать теща Марфа Даниловна и приученная с детских лет к тому же Олимпиада. Он отдыхал. Был, пожалуй, даже в какой-то мере и счастлив.

Федор Никитич с прииска аккуратно посылал письма и деньги. Олимпиада всегда бурно радовалась и деньгам и весточке от отца. Марфа Даниловна, как заметил Петр, радовалась главным образом деньгам и поспешно прибирала их в свой ларец, хотя в письме, написанном для всех, было обычно сказано, что деньги подлежат расходам семьи.

Как-то вечером Петр услышал разговор тещи с женой.

— Мамаша, вы бы на пропитание хоть какую-то часть отцовских денег давали. Он же пишет, что посылает всей семье, а к именинам мне пишет, чтоб я от него себе в подарок шаль купила, — сердито говорила Олимпиада.

Марфа Даниловна ответила елейным голоском:

— На шаль дам, доченька. А на пропитание не дам. Зачем ты взамуж выходила? На отцовской шее висеть? У тебя муж теперя имеется. А мне много ли надо? Да и тещу положено содержать. Деньги же хранить надо. Мало ли что приключится! Без денег никак нельзя. Учись жить, Липочка, учись, доченька, мужнины деньги себе забирай. Сама счет веди.

Олимпиада очень быстро воспринимала материнскую мудрость. И Петр, привыкший самостоятельно распоряжаться жалованьем, начисто лишился его. Это вначале Петра забавляло, потом стало обижать. Но Олимпиада оказалась хозяйкой радивой, экономной, и он сдался.

А время бежало быстро. Прошел год. Письма Федора Никитича становились тревожными. Он стал часто болеть. Звал жену к себе. Но она не спешила. Отговаривалась тем, что ждет внука. Кто его будет нянчить? Кто поведет хозяйство?

Однако вскоре Петр убедился, что не ожидание внука привязывало тещу к Билимбаю. Она за последнее время очень изменилась, к хозяйству стала нерадива, все заботы по дому переложила на Олимпиаду и нанятую в услужение хромоногую Агашку, тоже крепостную девку Строгановых.

Еще молодая, красивая теща увлеклась безмужней вольной жизнью. От молодых стала она держаться поодаль, словно жиличка. Из комнат на первом этаже переселилась в мезонин.

Она и прежде любила наряжаться, но была домоседкой, а теперь почти каждый вечер уходила к подруге-вдовушке, где собиралось небольшое общество картежников.

Когда возвращалась Марфа Даниловна, ни дочь, ни зять не знали. Верно, поздно, потому что оба они уже спали.

Однажды ночью Петра разбудил странный шум в прихожей. Он прислушался, узнал приглушенный смех тещи и, осторожно ступая босыми ногами по шершавым, скобленым половицам, вышел в горницу, приоткрыл дверь в прихожую. По лестнице в мезонин, прихватив одной рукой нарядную оборчатую юбку, другой поднимая над головой зажженную свечу, поднималась Марфа Даниловна, а за ней шел лавочник Гаврила Сальников, стараясь ступать на носки, чтобы не скрипели новые, смазанные дегтем сапоги. Он пьяно спотыкался, хватаясь за стену растопыренными красными пальцами.

Петр не стал рассказывать жене о ночном госте. Подумал, что это может подорвать уважение к матери и послужит плохим примером для жены. Петр всегда учитывал отношение друг к другу в семье, душевное состояние человека.

На рассвете кто-то настойчиво постучал сначала в дверь, потом в окно.

Первой проснулась Олимпиада, разбудила Петра. Он услышал стук, скрип снега возле окна и уловил слабое движение в мезонине.

«Женка лавочника, — мелькнуло в мыслях. — Быть скандалу на весь околоток». Он быстро оделся, вышел в сени, отбросил крючок, готовясь как-то сгладить предстоящую неприятность, но на крыльце стояла незнакомая женщина, занесенная снегом, закутанная в серую пуховую шаль, в добротном плюшевом черном пальто, в новеньких светлых с красными узорами валенках.

— Я, Петр Яковлевич, пораньше, чтобы захватить, — сказала она. — Винюсь, может, разбудила. Болею я. Полечи, ради бога. Доктор не помогает. А соседи уши прожужжали: брось доктора, иди лечиться к Петру Яковлевичу.

Петр открыл дверь. Пропустил незнакомку. В щель двери горницы заглядывала неодетая Олимпиада.

— Ко мне, на лечение, — сказал он жене и обернулся к пришедшей: — Раздевайтесь.

Женщина мгновенно сняла шаль, пальто, скинула валенки, в горницу прошла в чулках.