Под часами

Мама, ты помнишь, рассказывала мне сказку, как в одной стране решили избавиться от стариков, потому что страна была бедная, а уже обессиленные годами люди ничего не производили, и кормить стариков-нахлебников стало накладно. Так и сделали. Но один человек не предал своего отца и спрятал его от королевских солдат. Прошло время, и стало еще хуже, но никто не мог понять почему? Ты помнишь, помнишь? И вот настал день сеять, а в стране не было ни одного зерна — все подчистую съели… опечаленный и беспомощный вернулся домой этот человек, и отец спросил его, что такое страшное случилось? «Мы все погибнем, отец, — нечем засеять поле!» «Э, сынок, сказал ему отец, — не так все это страшно. Возьми палку и других научи: идите в лес, на опушку и разворошите муравейник — там много припасено зерен муравьями, и надо будет только продержаться до нового урожая, а летом это вполне возможно…»

Так и сделали простые жители, и спасли свое королевство, в котором с тех пор самые уважаемые люди — старики!

— Ты не помнишь, где оно находится, это королевство? — Спросила мама.

— Мама, мама, я бы тебя обязательно спрятал тоже!

— Знаешь, можно все вытерпеть… когда египтяне убивали младенцев по приказу фараона, один все же спасся… вот и старик… тоже…

— Ты верила, что тебя кто-то спасет от несправедливости?

— Нет, страшнее было другое… они думали, что, сдав кого-то, этим откупятся… сами ставили себя вне защиты… глупые, обманутые люди…

— Они пришли из того королевства?

— Да. Я хотела, чтобы ты ничего не принимал на веру.

— И боялась мне это сказать?!

— Сформулированное никогда не выполняется… только у естествоиспытателей…

Третий звонок

Репетиция зашла в тупик.

— Я вас прошу сделать вот так. — Режиссер спокойно поднимался со своего кресла, шел на сцену и сам поворачивался, сдвигал стул и садился. А слово разделите пополам — вы же задумались. Раскусите его, как бутерброд — съешьте в два приема.

— Все. Все понял, — убеждал актер, потирая руки. Пока режиссер шел на место, он проходил по дуге, как ему только что показали, переставлял стул и произносил «напрасно».

Режиссер уселся в своем ряду, дал отмашку, и… после второго раза, когда ничего не изменилось, он хлопком остановил движение, после третьего заорал «напрасно»! Так, что осветитель сверху крикнул: «Седьмой убрать?» Но ему никто не ответил — все не занятые уже тихо утекли из зала через приоткрытые за портьерами двери… от греха подальше.

— Последний раз показываю! — вскочил из кресла режиссер!

— Не надо! Я все сделаю! — Донеслось со сцены, и режиссер застыл на одной ноге, потом опять опустился в свое кресло и замер. — Можно?

— Давно! — ответил режиссер. Но стул на сцене грохнулся, зацепленный ногой обалдевшего актера. — Ах, ты, черт возьми! Я сейчас, сейчас, Пал Василич, извините… я еще раз…

— Перерыв! — спокойно донеслось из зала. Остальное было сказано недоступно тихо для постороннего уха.

— Пал Василич! — Прошептал из темноты женский голос, — зарплату получите…— В зале остался дежурный свет, по сцене ходили, задрав головы и переговариваясь, осветители, в узком петлявшем коридоре пахло буфетом…

— Пал Силичь, — донеслось из крошечной комнаты с пыльным окном, заставленным буйными цветами в горшках, — «А эта как меня вычислила? По шагам что-ли?» — Он заглянул в дверь и внимательно смотрел на сидевшую за столом Наденьку — машинистку. — С трудом вашу руку разбираю, — произнесли ее пухлые губки, вы бы мне подиктовали, — и она ткнула пальчиком в листок на столе. — Он помедлил и вошел. — Вот, поначиркано…— он наклонился, чтобы разобрать, что там начиркано, почувствовал знакомый запах духов, исходивший от ее шеи, и, сам не понимая, как и зачем, коснулся губами. — Тсс…— чуть слышно сказала Наденька, — дверь…— и она ловко выскользнула из вертящегося кресла.

— Может, отложим до вечера? — робко поинтересовался он.

— До вечера? Хм… одно другому не мешает, — надув губки ответила Наденька и толкнула его в кресло, — если бы я тебя ждала, так бы и ходила не…— она замолчала, подбирая слово и ловко усаживаясь к нему на колени…— вечером ты мне диктовать будешь, а теперь я тебе…— «Пропал» было последнее, что успел подумать режиссер…

«Все пропало, все пропало, — думал он, сидя в своем кабинете. — Зачем? Сам не знаю… это во время гона так животные чувствуют друг друга. А мы то что — не животные? Только у них это раз в году, а у меня круглый год… опять менять театр… а… все одно и то же… куда я от себя денусь…»