Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов

— Александр Сергеевич, глядишь, любуешься, а знаешь, как это называется?

Они стали смотреть оба. Ефремов грыз мундштук потухшей трубки, зло ударяя каблуком край нерастаявшего снега. Он не отвечал.

— Ночь называется, — сам себе ответил военком. — Торопится ночь сегодня, а мы не торопимся, комбат, а мы торопимся потихоньку…

— Торопливость хороша блох ловить, — сказал мрачно Ефремов. — Отстань от меня, военком! Мне и так невтерпеж.

Горы вокруг темнели уже заметно. Молочная пена облачного моря стала серой и враждебной.

— Плохо, Александр Сергеевич, плохо, — сказал военком.

Ефремов показал ему на изгибы горной тропы. Там вились темные кольца голодного, продрогшего и усталого отряда.

Томительный ветер вдруг засвистал в ушах. Конь военкома закашлял, тряся гривой, выросшей выше нормы. Комбатр Аузен метался по горе, крина на утонувшие среди пехоты вышки своей затасканной батареи. Иные батарейцы двигались вверх без тропинок, в муках сокращая расстояние, держась за лошадиные хвосты. Лошади свешивались над хлипкой пропастью, собирая дыхание, и синие сливы их глаз наливались желтизной отчаяния.

— Пусти хвост, сатана! — кричал Аузен. — Мало она тебе шесть пудов несет, так ты еще примостился? Иди на тропу!

Брось хвост — у нее паралич зада будет!

Лошади с вьюком двигались прыжками, отчего вся тяжесть вьюка била их по крупу и заставляла ежеминутно оседать на задние ноги. Люди дышали, как лошади, широко раскрыв рот и останавливаясь через пять шагов.

— Ну, вот так, — сказал Аузен, — растянулись на семь верст, — где хобот, где колеса, где лобовая часть — подет разбери. До ночи не разберемся.

— А ночь — вот она. — Военком плеснул рукой в сторону облаков, — Вот где уже ночь, под колени влезла уже…

— Хорошо, что не в бой идем, — отвечал Аузен и снова закричал под гору: — Кто там рысит? Трусцой идти! Не сметь рысить! Передавайте дальше: не сметь рысить!

— Дай дорогу! — закричали снизу, и пехота расступилась.

Пехота садилась выше тропы и гудела.

— Заморились, — сказал Ефремов, — заморились работнички. Ничего не поделаешь. Скоро ночлег.

— Где ночлег? — спросил Кононов, беря из рук комбата кисет с махоркой.

— На перевале, по расписанию, — не моргнув глазом, ответил Ефремов.

— Та-ак, — протянул Кононов, — на перевале? В снежки играть?

— В снежки не играть, — отвечал с деловитой яростью комбат, — а ты, военком, суди сам. Вниз не стянемся благополучно: темнота, измотали людей и лошадей. Куда пойдешь, что скажешь? Смотри, что делается.

— Дай дорогу!

Задние вьючные лошади проходили мимо обезноженной пехоты тихим, рабским шагом. Ударил колючий и холодный дождь. Смесь людей, камней и животных потемнела еще больше. Ночь подходила вплотную.

Серая лошадь первая сорвалась с узкой тропы. Щебень хрустел и трещал под ее перевертывающимся телом. Красноармеец прыгал за ней, не выпуская повода. Он кричал и прыгал, утопая в рыхлом щебне по колено. Лошадь остановилась и лежала, дрожа на выступе, ощерившемся и непрочном, не думая вставать. Красноармеец потянул повод на себя. Лошадь встала дрожа и пошла наверх, спотыкаясь и кося глаза на пропасть.

Другая лошадь упала, загородив тропу и сползая к краю стены.

— Смотри, что делается, — сказал холодно Ефремов, разжигая трубку. — Это тебе не степи кубанские — попыхтишь.

— Встали. Чего встали? — спросил Аузен. Вокруг сытой и бойкой лошаденки, хватавшей ртом снег, толпились люди.

— Седловку справляем, товарищ начальник.

— Седловку… — начал Аузен и не договорил. Сзади него, обходя поверху, повалился конь в снежную яму и ерзал мордой по снегу, бил всеми копытами снежную дыру. Три красноармейца держали его за хвост, один тянул за повод, утопая сам в снегу все глубже.

— Дела! — сказал военком. — Хуже не бывает. Дела!

— Николай Егорович, не горюй. — Ефремов сел на камень. — Меньшевичков почистили — пыль с них сбили. От банд и следу не осталось. А такие переходы — не парад, не парад. Проверочка — такие переходы. Вон мои ребятишки чешут пятки о камни. И курят. Ведь курят. Говорил — не курить.

Дышать нечем чертям, а они храбрятся — курят.

— Да ты сам, чудак, куришь…

Стрелки карабкались, кутаясь в длинные холодные промокшие шинели, закинув винтовки за спину и по-охотничьи придерживая их сзади. Дождь подгонял идущих, но, посмотрев вперед и не видя намека на огонек и отдых, они снова шли, все тише и тише, пока не останавливались, держась за камни и прислушиваясь к мутным ударам скакавшего через непереносимые барьеры сердца.

— Усталость в расчет принимается не целиком, — сказал Ефремов. — Что скажешь, военком?

— Ты кряжист, — ответил Кононов. — Ты сколько дорог ломал? А тут есть, которые новички. Тут и целиком расчет пересчитаешь. Где класть их спать будешь?

— То-то и оно, — сказал военком невесело. — Ну, а у тебя, Николай Эльмарович?

— Собрал, Аузен-то не соберет! Всех собрал — два вьюка догоняют. Абгемахт. Перевал за поворотом. Стоянку я смотрел.

Можно говорить, военком?

— Говори.

— Погубим мы отряд сегодня.

— Почему ты думаешь?

— А вот посмотришь.