Под чужими знаменами

Впервые раскрылась перед Иванной не только трагедия нескольких тысяч обреченных, захваченных в плен во время первых боев на советской земле. Она поняла, что такое фашизм и какой «порядок» принес он народам. И ей сделалось очень стыдно при мысли о том, что в каких-нибудь нескольких десятках метров отсюда часть местного населения Львова, не подозревая, что творится в цитадели, развлекается иной раз на забавах, посещает храм св. Юра, слушает проповеди митрополита Шептицкого о том, что фашизм принес в Галичину порядок и счастье!..

Тут же, в цитадели, на особом положении содержались военнопленные французы и итальянцы, отказавшиеся присягать Муссолини и признавшие после захвата Сицилии маршала Бадольо. И если у них нашлись заступники среди американцев и англичан, которые через Женевский красный крест в Швейцарии слали сюда, в цитадель, сотни посылок, то о советских военнопленных заокеанские благотворители совершенно забыли. Им было все равно — погибнут во Львове от голода тысячи советских воинов или нет.

— Отсюда, паненка, для советских только один путь — на кладбище! — сказал, ухмыляясь, мордастый полицай, видимо очень довольный своей ролью стрелочника на этом пути.

…Пока дамы-патронессы из УЦК, похожие в своих старомодных черных платьях на высохших ворон, увещевали еле державшихся на ногах военнопленных украинской национальности подать прошение Гансу Франку, чтобы тот освободил их ив плена и принял на службу к гитлеровцам, Иванна, отойдя в сторонку, заговорила с молодым лейтенантом из Донбасса.

Высокий и, видимо, некогда очень выносливый, лейтенант Красной Армии был истощен до того, что можно было разглядеть ребра, проступавшие под его рваной гимнастеркой. Иванна тихонько спросила лейтенанта, в чем он нуждается, и пообещала в следующий раз принести ему сухарей и табаку.

— А под сухарики, барышня, если не трудно, положите ножницы, чтобы проволоку можно было нам от такой жизни резать, — шепнул Иванне лейтенант озираясь.

И после этих слов, сказанных полушопотом, отзывчивым, девичьим сердцем поняла Иванна, что голод и унижения не смогли превратить этого офицера Красной Армии в раба! Ей стало ясно, что не в душеспасительных наставлениях слезливых благотворительниц нуждается высохший от истощения лейтенант из Донбасса с угольными каемочками под глубоко капавшими, но все еще полными надежды черными глазами.

Видно было из его немногих слов, что ни за что он не согласится изменить Родине и скорее выберет смерть, чем предательство.

* * *

Уроженка Карпатского села Криворивня, Исанна еще с детства росла девушкой смелой, любящей помогать обездоленным. Не притчи из священного писания, а легенды про славного ватажка опришков Довбуша запали в ее сознание и навсегда сохранились в памяти и во Львове, куда она переехала учиться весной 1940 года. Не будь немецкого вторжения, она бы уже смогла перейти на четвертый курс университета. Приход фашистов оборвал все!

Весною 1942 года во время очередной облавы ее задержали на улице и чуть было не вывезли на работу в Германию. Хорошо, что в сумочке у нее оказалось двести злотых, одолженных у подруги. Она поспешно сунула их в руку полицаю, и тот, принимая взятку, шепнул: «Беги».

Облава могла повториться в любую минуту, но уже с более печальным исходом. Во Львове могли жить люди только с надежным аусвайсом (видом на жительство). Иванна ночевала без прописки у подруг — то у одной, то у другой. Она пробиралась домой закоулками, лишь бы не показываться в центре, где облавы повторялись чаще всего. Иванна было подумывала возвратиться на Гуцульщину, но ведь и там ее могли настигнуть загонщики, ищущие новых жертв для военных заводов Германии?

Растерянная, измученная, не знающая толком, как ей поступить, Иванна познакомилась на именинах у своей подруги с недоучившимся студентом Ярославом Тарнавским. И хотя был он внешне приятен собою, смугл, а длинный модный серый пиджак хорошо гармонировал с его черными, вороньими волосами и вышитым воротом сорочки, Иванна невольно подумала про него: гогусь.[16] Еще молодчиков, подобных Тарнавскому, звали здесь почти непереводимым словом «бавидамек», то-есть развлекатель дам. Он и впрямь умел развлекать «общество», пел густым, сочным баритоном гуцульские коломийки, потом для разнообразия напевал немецкие модные танго и быструю фривольную песенку в ритме фокстрота «О гедвиг, о гедвиг, варум машина геет нихт?».

Танцуя же с Иванной, уставившись в ее черные глаза, Славцьо, вздыхая, запел: «Очі, ви моі одинокі, ви чарівні глибокі і найкращі в усіх…»

Про таких люди пустые и недалекие говорят: «Парень хоть куда: и к танцу и к венцу!» Но Иванну сразу оттолкнула развязность Тарнавского, его подчеркнутое стремление развлекать всех, развлекать во что бы то ни стало, его навязчивая до тошноты вежливость. Всякий раз, когда после танца он прикасался холодными губами к ее руке, Иванну передергивало от его приторной любезности и от этих ледяных поцелуев.

Сидя на противоположном конце стола, Иванна заметила, что подруга шепчет что-то Тарнавскому на ухо, показывая ему глазами на Иванну.