«Под этим небом черной неизбежности…»

Здесь голос тишины уже так ясно внятен,
Здесь в изумруде трав обрывки желтых пятен
И широко взлетать закатному лучу,
Над парком, осенью разубранным в парчу.

Скучают мраморных фонтанов обелиски,

И сердце смущено тревогой тайно близкой.
Гудит Гиперборей, сметая пыль с дорог,
И листья надают в разметанный песок.

Предзимних бурь струна уже заныла,

И Дева Белая кувшин свой уронила.
«Но Дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда».

Люблю безлюдие аллей, поблекших рано,

И изморозь с утра, а к вечеру туманы.
Последний луч бесплотный, как обман,
Над павильонами, что строил Монферран,

Ложится неживой печальной позолотой

На мертвые дворцы и окон переплеты.
И думает — о чем? — следя летучий лист,
На бронзовой скамье кудрявый Лицеист.

1920

Петергоф

Фонтаны спят. Екатерины нет.
И Музы не настраивают лиры.
И у ворот пустого Монплезира
Не видно раззолоченных карет.

Горит вечерний, золотистый свет

На облаках осеннего сапфира,
И этот парк запущенный и сирый,
В сентябрьский траур пышно разодет.

Я здесь брожу и думаю всегда

О днях великолепия Фелицы
И слышу у замшелого пруда

Величественный шаг Императрицы.

Ты не забудешь золотых годов,
Дряхлеющий, холодный Петергоф!

1921

Таврический сад

Опушена чугунная ограда
Снежинками. Уже темно вверху
И тает день. В серебряном пуху
Столбы, дома и церкви Петрограда.

Как хорошо, закутавшись в доху,

Бродить в снегу Таврического сада
И знать, что сердцу ничего не надо,
Пусть бьется в лад спокойному стиху.

Глубоким звуком в выси уплывая,

Заблаговестил колокол вдали
Над тишиной заснеженной земли.

Я чувствую, шагов не ускоряя,

Глаз голубых смеющийся разрез
И сумерки, и празелень небес.

1917

Пиковая дама

Петербургская ночь. Чуть видны фонарей вереницы.
У подъезда метет. Навевает сыпучий сугроб.
Тот рассказ о трех картах мерещится, кажется, снится —
Герман сдвинет, шатнувшись, свою треуголку на лоб.

Вот Московской Венеры подъехала грузно карета,

Выездные лакеи проклятую ведьму ведут…
Вот она задремала. А вот под кружком пистолета
Затрясла головой. И отправилась к Богу на суд.

Сорок тысяч! Метель. И мигает старуха из гроба.

Герман, Герман! Всё — тройка, семерка и туз.
Петербургская ночь наметает как горы сугробы.
Слышишь — Лиза рыдает: — к тебе никогда не вернусь!

Петербург. И мигают вдали фонарей вереницы.

А у Зимней Канавки столбы неуемной пурги.
С тихим свистом змеиным за картою карта ложится
И у Пиковой Дамы усмешка проклятой карги.

1921

Гатчина