Под флагом серо-золотым

— Потом расскажешь, — почувствовал он на запястье крепкие пальцы Харлина: старик словно лишний раз проверял, тот ли он, за кого себя выдает. — Отоспись, пока снова дождь не пошел. А дождь будет наверняка: у меня всю ночь кости ломит.

Он даже не дал себя поблагодарить за столь своеобразное гостеприимство и удалился, прикрыв дверь. Фейли же недолго думая взобрался по скрипучим ступенькам лестницы, улегся на солому и с наслаждением вытянул ноги. Лежа на спине с закрытыми глазами, попробовал заснуть, однако сон не шел. Очевидно, того короткого времени, что он продремал за столом в таверне, хватило, чтобы его привыкшее к лишениям лесной жизни тело восстановило израсходованные за день силы.

Однако когда Фейли вновь открыл глаза, весь потолок над ним был пронизан косыми солнечными лучами. Как же так? Неужели он все-таки продрых до полудня? Если судить по отчаянной пустоте в желудке, то да, последний раз он ел целую вечность назад.

Но первым делом, спустившись, точнее, чуть не кубарем скатившись по не успевшей даже скрипнуть лестнице в сени и добежав до общей уборной, расположенной в закутке между соседними домами, он с наслаждением справил нужду. «Вот чем хорошо пиво, — думал он, заглядывая через опущенные руки в глубину сточной ямы, — пьешь в охотку и избавляешься с радостью!»

Когда он вышел, ему на смену явилась жена пекаря, нестарая, но уже дородная женщина с лукавыми глазами. Фейли уступил ей дорогу, но обмениваться любезностями не стал: подобные матроны, уж слишком охочие до общества мужчин, вызывали в нем оторопь.

— Не пора ли проветрить дом, вита Харлин? — поинтересовался он, осторожно заглядывая в обиталище писаря.

«Обиталище» — иначе и не скажешь. Покосившийся от старости стол у занавешенного пыльной мешковиной и никогда, даже летом, не открывавшегося окна; два грубо сколоченных стула с треснувшими спинками и шатающимися ножками; большой потертый сундук, служивший одновременно вместилищем всякого рванья и кроватью хозяина. Очерченный закоптелыми камнями полукруг у боковой стены, внутри которого лежали давно не поджигавшиеся угли, с нависшей прямо над ними жестяной воронкой дымохода. Рядом с этим подобием очага — на удивление ровная стопка тщательно выделанных кроличьих шкурок; и всюду, где только можно и нельзя, — пузырьки с разноцветными чернилами, заточенные, перепачканные и переломанные палочки для письма, мешочки с присыпкой и свитки, свитки, свитки. На почетном месте, в углу, справа от стола висела проржавевшая до состояния хрупкости большая клетка, в которой на новенькой деревянной жердочке, явно прилаженной совсем недавно кем-то из его немногочисленных последователей или учеников, гордо восседал слепой филин, не имевший ни имени, ни возраста. Харлин любил рассказывать историю, давно ставшую легендой, о том, как его далекий-далекий пращур поймал эту птицу на равнине, теперь занимаемой Вайла’туном. Рассказывал он ее вкрадчиво, исподволь наблюдая за слушателем и радуясь изумленным восклицаниям, когда до собеседника доходил смысл повествования. А разве вы думали, что Вайла’тун был здесь всегда, как бы спрашивал его рассеянный взгляд? И Харлин не без удовольствия пускался в еще более пространные рассуждения о значении степи для древних вабонов, охоте на филинов, почитание которых было со временем позабыто, и о смысле жизни вообще. Сейчас филин отрицательно крутил головой и недовольно хохлился, будто в ответ на предложение Фейли.

— Свежий воздух вредит свиткам, — наставительно прошамкал Харлин, сидевший за столом спиной к двери и что-то писавший. — Что сказала тебе Эльха?

— Кто? — не понял Фейли.

— Эльха, жена простофили пекаря. Только не говори, что не встретил ее на улице. — Спина писаря задрожала от беззвучного смеха.

— Откуда вы знаете? — искренне поразился Фейли, проходя внутрь и без приглашения усаживаясь на сундук.

— Она всегда норовит занять отхожее место раньше нас, мужиков, чтобы потом сделать вид, что уступает его по доброте душевной.

— Кажется, сегодня я ее опередил.

Харлин оглянулся и погрозил Фейли палочкой.

— Не пойми меня превратно, но и ее можно понять, — сказал он, не изменяя своему обыкновению несколько раз использовать во фразе одно и то же слово. Вероятно, Харлин считал подобные речевые обороты особенным изыском. — Между прочим, вот эту галиматью я пишу по ее просьбе.

— Что-нибудь заслуживающее внимания? — вытянул шею Фейли.

— Только не твоего. Под предлогом отчета о работе пекарни за последние несколько дней наша соседка дает понять одной благородной особе, что питает к ней не одни лишь деловые чувства.

— И вы все это пишете для нее?!

— А ты считаешь, что два лишних силфура, не считая трех за свиток, могут мне помешать? — Харлин начертил в спертом воздухе закорючку и вернулся к работе. — Так что сказал наш добрый Хейзит?

— Мне подождать, пока вы закончите, или рассказывать прямо сейчас?