Под городом Горьким

– Танцуй, братва-а! – неслось Митуково. – Сегодня День шахтёра! Сегодня я выдаю на-гора! Я! Митук! Чего там не добросил, доброшу тута-а! Га? Смелее, смелее шевелите батонами, бабоньки! Мужики, а вы что пригорюнились? Мало выпили? Давайте добавим! Гроши есть! Копал глубоко! Не думайте! Есть, мать их за ногу!..

Митук, еле переводя дух, топал к прилавку, из-за которого на него таращил осоловелые глаза безногий продавец Змитер, швырял деньги:

– Две. И конфет свешай. Открывай и консерву.

– Понял-понял, Митька. А мне ещё капнешь?

– И тебе. Гуляй, деревня-я!

Когда свечерело, Митук, шатаясь, побрёл к хате Шалабода. Он только сейчас опомнился, что бригадира не было на празднике, и расценил это как непорядок, почти оскорбление. Ворота были уже на запоре. Митук забарабанил кулаком.

– Кто там? – послышался мрачный голос Шалабода.

– Свои, открывай!

– Чего тебе? – недовольно буркнул бригадир. – Чего по ночам шляешься? Иди проспись. Пьяный же!

– Трезвый бы к тебе не пришел! – заявил Митук. – Под дулом не заставили б! Ты хамло! Я немедля отдам твой минимум, принёс вот. Принёс тебе, Шалабод, минимум. Дак откроешь или нет? Отворяй, кому сказал! Ну-у! Где ж тут хоть какой завалящий отбойный молоток?

Бригадир из-за ворот угрожающе выговаривал напрошенному гостю:

– По-хорошему, Митя, шёл бы ты спать! Будешь ерепениться – позову участкового.

– Кого-кого? – хмыкнув, переспросил Митук. – Участкового? Того недокурка? Того облезлого? Да я на шахте уже пенсию себе заимел, а его и в проекте ещё не было! И ты меня этим недоделком стращаешь?

– Иди, Митя, иди домой.

– Сам иди! Дак что, минимум не возьмёшь? Отворяй! Ставь закуску на стол, и мы оприходуем этот минимум, будь он не ладен!

К удивлению Митука, ворота заскрипели, и Шалабод тепло задышал ему в лицо.

– Добро, проходи, от тебя не отвяжешься…

Митук неверной рукой налил бригадиру полный, до краёв, стакан, дыхни – расплескается, а себе самую малость, уже, по всему видно, и не соображал, что творил.

– Глуши минимум! – велел Митук.

Выпили. Закурили. Шалабод прикончил бутылку, можно сказать, один. Он сидел на скамейке, громко попрекая себя за то, что грозился обрезать Митуку участок и не дать лошадь.

– Кто ж знал, Митька! Кто ж думал! – приговаривал бригадир, качая лысой головой. – А ты… вот кто ты… Аж меня обскакал!

– Обскакал. Как нечего делать. А мог бы тебе… мироед… мог бы и умывальник тебе сегодня начистить. Сколько ты назолял мне этих минимумов, сколько страшил ЛТП. Да не буду. Ни-ни. Не хочу мараться. Прощаю.

– Кто ж знал-ведал? – скамейка казалась Шалабоду слишком твёрдой, он ёрзал. – А и хорошо, что так всё кончилось. Теперь у меня к тебе никаких претензий.

– Ещё бы!

– Ты вот что, Митук, к Вере моей больше не приставай. Больная она. Снова в больницу отвёз.

– Передавай привет.

– Не приставай, Митук! Оставь нас в покое! У нас уже внуки…

Митук поднялся, взял со стола ломать хлеба, сунул в карман.

– Курёнку. Всех накормил-напоил, а про него чуть не забыл.

– Чуешь, Митук? Или нет? – Шалабод тронул его за рукав.

– Слухай, бригадир! – икая и шатаясь, Митук погрозил собеседнику трясущимся пальцем. – Ей нравится, тебе нет… Да разберитесь вы в своей семье. Сами. С глазу на глаз. Что у вас за семья? Вроде интеллигентная. Ей, глянь ты, нравится, если Митук прижмёт-притиснет. А ему, стало быть, нет! Разберитесь. А я – пошёл. Меня, Шалабод, будить ни свет ни заря права такого не имеешь. Шахтёрский пенсионер я…Понял?!

Стоял тёплый звёздный вечер, где-то далеко играла гармошка. Больше Митук ничего не помнит, словно провалился куда-то. Проснулся наутро и никак не мог понять, где он. А денег не было. Даже мелочи. Зверски разламывалась голова, ныло, болело всё тело. Он поднёс ко рту банку с водой и долго пил, не ощущая её вкуса.

КОНЬ БАБЫ ДУНИ

Вон она, баба Дуня, вон. За щербатой калиткой мелькнула маленькая, сухонькая фигурка. Но она ли это? А, может, кто другой топчется по двору? Если прислушаться, слышны ее шаги, чьи ж еще, а также–перебранка. Ворчит старая, разговаривает с котом, поди. Живая, значит, а люди, ишь ты на них, точили языками лишь бы что... Выходит все-таки со двора? Да-да, наконец-то. Давно не было видать старухи, давно. Сперва показывается конь бабы Дуни – тонкая ореховая клюка, – ею она долго нащупывает землю, будто ищет что-то,– и такое впечатление, что она, клюка та, игрушка какая-то, и ею управляют не иначе как по радиосвязи, спрятавшись за углом, – долго и придирчиво выбирает, где воткнуть-приземлиться, а немного позже появляется и нога старухи в красном ботике, не сразу – вторая. Старуха кряхтит, ахает и охает, а затем, перевалившись кое-как за порожек калитки, облегченно вздыхает: все, выбралась, благодарить Бога надо, «на люди». Оглядывается по сторонам. Видит мало что: глаза только для слёз. И слышит совсем плохо – но лучше, чем видит.

– О, баба Дуня, ты опять с конем?!– около дома старухи колодец, и Митрофан, переливая воду из бадьи, накрепко взятой на цепь, в ведро, веселыми, оживленными глазами смотрит на нее: он, по всему видать, рад видеть соседку.