Под горой Метелихой<br />(Роман)

— А я ведь вначале-то нехорошо подумал про вас. Грешным дело так и сказал себе: «Везу, мол, учителю нашему полюбовницу-комсомолку, а у того дочери двадцать лет». Потому и разговаривать не хотелось.

— Послушайте… Это еще откуда? — с дрожью в голосе спросила Маргарита Васильевна.

— Про комсомол-то? — извернулся Артюха. — Сорвалось, извините великодушно. А вам по об личности больше и дать невозможно! Вот я и подумал. По деревне-то разные слухи идут. И про вас уж откуда-то все прознали. Просто диву даешься! Ничего, Маргарита Васильевна, свет не без добрых людей. Не дадим в обиду. Н-но, запинайся, дохлятина!

Артюха наотмашь стегнул лошаденку по вислому брюху, стариковской мелкой трусцой пробежал шагов десять возле саней и боком свалился на охапку сена. Сидел потом задом к лошади, нахально, в упор уставившись в побледневшее лицо, Маргариты Васильевны, пьяненько ухмылялся.

Санки катились под гору, подталкивая лошаденку. Хомут налезал ей на уши. Лошаденка крутила головой, широко — по коровьи — разбрасывая задними ногами, и с половины уклона понеслась вскачь.

Глава четвертая

Тревога хлынула на деревню. Прилипчивая, как глина на размытом осенними дождями изволоке, она замедлила и без того неторопливый ход мужичьего раздумья. Колесо мыслей вязло по ступицу в слухах вздорных, пугающих. Один несуразнее и страшнее другого, рождались они в пятистеннике Кузьмы Черного. Вместе с фунтом подмоченного сахара, со ржавой селедкой, гвоздями и мылом расползались по улицам, а навстречу им наплывали другие, от шатровых ворот Дениса, мельника, старосты. Появились какие-то бродячие слепцы — монахи с поводырями, убогие старцы. И все — про артель, про печать антихристову, про конец света.

С виду всё оставалось по-прежнему. По утрам ровными белыми столбами поднимался дым из труб, спозаранку и без устали кланялся каждой бабе журавель у колодца, во дворах мычали коровы. Ребятишки бегали в школу, отряхивали с лаптишек снег у крылечка. Иной раз сам учитель с ведерком в руке пройдет до колодца. Смотрели вслед ему бабы, мужики останавливались под навесами, кто с уздечкой, кто с топором.

Николай Иванович норовит поздороваться первым, каждого по имени-отчеству называет. Идет себе неторопким шагом, щурится под очками, посматривает на встречных, как человек, у которого на душе спокойно, всё обдумано и решено, а мужики долго еще стоят посреди дворов, другой и забудет, зачем вышел.

Думали мужики. Тяжко, медлительно, со скрипом и остановками. С осени началось, с того самого разговора в школе про «мое» и «наше», когда учитель на лавочника обрушился, мироедом назвал, захребетником. Правильно было сказано. Да ведь не один Кузьма на чужом горбу едет. А Денис, а мельник? Такие же кровососы. И староста Иван Кондратьевич с ними же. И земли у них больше, и скотины, и дома под железом. У амбаров кобели на цепях. Семь дней на неделе едят пироги с начинкой, а за плугом-то больше всего безлошадные татары из Тозлара да Кизган-Таша сутулятся. Они же косят, жнут и молотят за мешок ржи. Разве оно справедливо? Пусть татарин нехристь, да ведь и он человек, и у него дома ребятишки.

Раскололась деревня. Мужики с Озерной — все, как один, с учителем. Богатеи с Верхней озлились. Круто взялся за них Николай Иванович с того самого дня, как началась сдача хлеба. Как и в прошлые годы, пришла в сельсовет бумага из волости; Артюха прикинул на счетах и расписал поставки от надела. Так оно и в других деревнях, лучшего не придумать. Земля-то у каждого есть.

Учитель переиначил. Это уж вечером, в школе было. Николай Иванович взял мелок и написал на доске такую задачу:

«В Каменном Броде 60 дворов, по 30 на каждой улице. Лошадей 45, на Озерной 15. Безлошадные пашут и сеют исполу с зажиточными». Слово «исполу» Николай Иванович подчеркнул.

С этого и пошло, разгорелся сыр-бор. Получилось так, что безлошадные часть своего хлеба уже отдали. Не в казну, а в закрома тому же Денису и старосте. По расчетам учителя, с Нижней улицы надо было собрать всего одну треть хлеба, а с Верхней в два раза больше. Тут братья Артамоновы вздыбились, Кузьма криком зашелся.

Николай Иванович повернулся к доске и еще написал крупными буквами: «У Дениса, старосты, мельника работали батраки». И опять подчеркнул.

— Старуха на ладан дышит. Что же теперь, при советской-то нашей власти, и хворому человеку серп в руки? — ехидно заговорил староста. — Это с коих пор такие законы?

— Хворому много не надо, — вместо учителя отозвался Карп. — Вас в семье двое. Двадцать пудов за глаза до нови, ну и на посев по законному наделу прикинуть можно. Перевешаем, вот и свезешь.

— Это не ты ли уж вешать-то будешь?

— Может, и я.

— Штой-то дверь у меня в амбаре забухла. Неровен час, отскочит да по лбу. Греха бы не получилось.

— Ничего, не отскочит.