Под горой Метелихой(Роман)

…Любила Улита Фрола — меньшого брата кузнеца Карпа Даниловича. Ох как любила, и он ее тоже любил. Парень был росту высокого, богатырь, а душой — младенец. Встретятся, бывало, тайком за Метелихой — до рассвета милуются. Мать догадывалась, да и отец кое-что примечал. Погрозит другой раз пальцем: «Смотри, девка!»

Стереглась Улита: горячим рукам Фрола не давала воли. До венца важно честь соблюсти — любовь после этого крепче. И вот — на тебе: разругались отцы на меже. Теперь и не вспомнить, кто у кого запахал лишку на две борозды. Повздорили крепко, с зуботычинами. Тут и сваты из Нефедовки подоспели. В ногах у родителя ползала девка, сапоги слезами обмыла, тот не повел и бровью. После девишника, за день до свадьбы с нефедовским парнем, отдала себя Фролу Улита.

…Мужа убили на фронте, вернулась Улита в свою деревню, отца в живых уже не было, тиф подкосил сестренок, да и мать схоронила по осени. Осталась одна, бобылкой. Год был голодный, по лесам банды рыскали; то «черные», то «зеленые» в деревню наскочут.

Фрол партизанил с Романом Васильевым, ранили его. Здесь же, в деревне, и поправлялся. И вот тебе — банда.

До смертного часа не позабыть Улите сутулого человека в кожаной куртке. Два пистолета за поясом, голосок писклявый, а морду всю в нос стянуло, чисто хорек. Зубы кривые, мелкие. Стоит подбоченясь, плетью играет:

— Ну-с, голубушка, где твой герой?

Фрола в избе не нашли. Обернулся тогда кривозубый к Артюхе (сперва-то не приметила его перепуганная Улита, когда в сорванную с крюка дверь ввалилась пьяная ватага).

— Что же ты, голубь, за кос меня водишь! — ткнул кривозубый рукояткой плети в живот писарю. — Что-с?!

— Сбежал, верно, — силясь проглотить икоту, отвечал Артюха. — Может, в картошке хоронится.

Улита была спокойна: Фрол в эту ночь ночевал у Карпа, не мог он быть на огороде. А кузница на отшибе, — услышит Фролушка пальбу, так лес-то за баней. Думала, как бы задержать бандитов.

— Смотрите еще раз, чтобы сумления не оставалось, — сказала она тогда, — может, и впрямь кто запрятался. — И, хоть тошно было, в пояс поклонилась атаману.

Заново всё обыскали — пусто. На повети сено перекидали вилами — нет. Битых полчаса ушло на это. Атаман на Улиту поглядывает, пыжится индюком:

— Одной-то не страшно?

— Береженого бог бережет.

— Ой ли?!

Нутряным, поганым смешком хихикнул у печки Артюха, подмигнул кривозубому:

— Годи. Часика через два заглянем.

С тем и ушли бандиты. Бросилась на кровать Улита, еле в себя пришла. Криков ждала, стрельбы от озера, а утром узнала — схватили Фрола в камышах, у мельницы. Нашли в лодке, вместе с татарином — рыбаком из Тозлара. Расстреляли обоих у Черных камней…

Вот отчего не сдержалась Улита в классе, вот почему тянуло ее к Николаю Ивановичу: лицом похож был на Фрола, и руки — большие и такие же теплые. Слова душевного не хватало Улите, человеческого тепла.

* * *

На масленице приехали из города шефы. Молодые парни с завода, с того самого, где Николай Иванович раньше работал. Веселые. На два-три года старше Володьки, а смотри, мастера какие! Первым делом по дворам обошли, плуги-бороны осмотрели, повыкатывали из-под навесов мужицкие телеги. Всё как есть в порядок привели: кто сошник наваривает, кто ободья кует, кто запасную подкову мастерит. К весне-то вот как всё пригодится.

Такая же работа кипела и во дворе Андрона. Смотрел Володька на ловкие руки парней завидуя. И всё-то у них легко, сноровисто получается, молотки так и пляшут. И за работу ни копейки не взяли! Андрон подал было две зеленые бумажки, протянул их старшему, так тот обиделся.

— Это, борода, и есть смычка. Понимаешь? — говорил он Андрону. — Рабочий класс и крестьянство — во навеки! — И показывал руками, какой это крепкий союз. — Сколько ты хлеба по осени свез? Два воза? Ну вот, и моя семья сыта и у того вон парня старики о завтрашнем дне не думают. Дошло?

Посмотрел бочком на Андрона, добавил тут же:

— Думка такая у нас, дорогой товарищ, с карточками бы поскорее распрощаться нам в городах и на стройках. А за это я сам пригнал бы к твоим воротам новешенький трактор!

— Ишь ты!.. — Андрон густо прокашлялся и повел всех со двора к себе в избу: Кормилавна давно уже стояла на крылечке — щи на столе остывают.

А потом в школе собрание было и представление. Народу набралось — яблоку негде упасть. Пьесу ставили. Только занавес открыли, видит Володька — вот он, Иван Кондратьевич, на сцене. И стрижен под горшок, и бородка козлиная, и голосок елейный. И Кузьма Черный — лавочник, и Улита — самогонщица, и поп Никодим, и Денис тут же. И слепой монах бродячий с парнишкой-поводырем.

Ничего получилось у Федьки, только слова забывал всё время. А вот и мельничиха. Ну, две капли воды! Так и ахнули в зале, до чего ловко изобразила ее дочка учителя. Говорили потом, что пьесу-то сам Николай Иванович написал.

Перед концом спектакля, когда монах пересчитывал деньги (он вовсе и не был слепым), должен был появиться на сцене Федька, а с ним комсомольцы, чтобы связать злодеев. В это время брызнули стекла в окне. Вместе с переплетами рамы к ногам монаха упало сучковатое березовое полено.