Под горой Метелихой

Валиев с Николаем Ивановичем и Нургалимовым обошли усадьбу. Потом все вместе осмотрели дом, по витой чугунной лестнице поднялись на башню. Тут Андрон оказался возле Валиева и слово в слово слышал всё, что говорил ему Нургалимов. Оказывается, до войны еще Николай Иванович обращался к республиканским властям с просьбой восстановить поместье и открыть здесь дом отдыха для колхозников.

— Открывайте! — весело посматривая на Нургалимова карими глазами, говорил Валиев. — За чем же дело встало? Будем приветствовать!

— А нам бы хотелось кроме этих присутствий кое- что посущественнее получить от Республиканского Совета, — в тон ему говорил Нургалимов. — Для начала хотя бы полтора-два миллиона рублей.

— И только-то? Стоило огород городить!

По одному спустились вниз, и здесь говорили уже серьезно. Валиев обещал поддержать в верхах просьбу Крутикова, но при условии, что часть расходов на это строительство возьмут на себя колхозы всего района.

— И будет тогда у вас свой собственный межколхозный дом отдыха, а со временем сделаем его и санаторием, — говорил Валиев. — Наши колхозники заслужили это.

Когда обходили озеро, Нургалимов, отстав несколько от Валиева, спросил у Андрона:

— Ну как, не жалеешь, что стал заместителем?

— Нет, не жалею, — как всегда не вдруг, ответил Андрон. — Я ведь знал, кому дела передать.

— А как у него в семье?

— Живут. Ладно живут. В деревне-то, глядя на них, все радуются.

Андрон помолчал и добавил:

— Володька-то, он — железный. По всему видать: отрубил — и забыл. Это уж Николаю Ивановичу вон спасибо надо сказать: он из него человека сделал. Да и не только из одного Володьки…

ЭПИЛОГ

Высока, крутобока гора Метелиха. Южные склоны ее травянисты, северные до половины покрыты лесом. Раскидистые крепыши дубки и белоствольные молодые березки обступили ее полукольцом, как в праздничном хороводе, да и остановились на полдороге передохнуть. Тут хорошо: свету много и даль неоглядная открывается во все стороны. Медноствольные сосны и темные ели остались внизу, — им труднее карабкаться по каменистым кручам. Сбившись плотными островками в бескрайнем лесном разливе, покачивают они своими вечнозелеными вершинами, шумят нестройно, по-хорошему завидуя тем, что взбежали выше. Помоложе они, резвее!

Одетая густым воротником леса, с незапамятных пор укрывает Метелиха от студеного дыхания Севера раскинувшееся у подножия село. В отлогой долине, образованной озером и рекой Каменкой, весной и летом набирается много тепла, буйно цветут сады, вызревают тучные нивы; на лугах заливных — травы в пояс.

Давно это было (тысячепудовые замшелые валуны и те не упомнят) — оседали по берегам реки пришлые племена, строили древние городища, занимались рыболовством, охотой и бортничеством, огнем и железом полонили дикие земли, врубались в лесные дебри. Были тут разные люди, говорили на непонятных друг другу языках, поклонялись каждый своему идолу. Враждовали из-за обжитых угодий, теснили один другого.

…Шли века. У подножия Метелихи рос поселок. Нарождались и умирали люди, и каждое поколение оставляло после себя новые выруба, мосты и проселочные дороги. Напоённая соленым мужичьим потом земля воздавала сторицей, но сам мужик-труженик оставался босым и голодным: классовая вражда разделила деревню на две улицы — Верхнюю и Озерную, она же поставила у Красного яра межевой столб: здесь — русские, там — иноверцы.

Глухая вражда наслаивалась веками: башкир ненавидел татарина, татарин — марийца, каждый в отдельности — бородатого, широкого в кости, трудолюбивого русского землепашца в пестрядинной, до колен рубахе и с пропотевшим гайтаном на коричневой, задубелой шее. Но от него же перенимали искусство ковать железо, выращивать драгоценные зерна жита, строить жилища с трубой.

Русский всех называл словом «нехристи» и не считал за грех выпустить на ночь лошадь в яровое поле соседа-татарина, запахать приглянувшийся клин на вырубе у марийца, выкосить пойменный пай у чуваша. Случалось, татарин хватался за нож, мариец с кистенем в руках выслеживал обидчика на лесной дороге, чуваш «пускал красного петуха» под застреху домовитого селянина.

Поп и мулла подливали масла в огонь, и уже не одиночки — деревнями сшибались у межевых столбов, на мельницах и речных переправах, крушили дубьем черепа. Кто в живых оставался, тем и другим — каторга.

Всё это в прошлом — гнет и слепая вражда. Зоревые всполохи семнадцатого года помогли увидеть истинного врага, и тот же русский мужик через чугунную прокопченную решетку заводского двора протянул братскую руку башкиру, подал другую марийцу. Вместе вышли они на булыжную мостовую, арканом из конского волоса сорвали с насеста когтистую хищную птицу.