Под грозой (сборник)

шуршали сеном. Они не обратили на Антошку вни-

мания, и только Бычок оглянулся, когда услышал

голос Антошки, и посмотрел на него дружелюбно.

— Наверху зима уже,—сказал

Дядя Иван только крякнул. А потом заворо-

чался, почесал голову и сказал:

— Наверху все может быть—и зима, и лето, и

водочка, и табачок. Да... А тут вот— могила.

Он зевнул, потянулся и сказал тусклым голосом:

— А скучно, понимаешь ли, одному в шахте.

За работой хоть время идет незаметно: вымо-

таешься, заснешь,—день да ночь—сутки прочь. А в

праздник—могила... Есть хочешь?

— Не хочется,—-сказал Антошка.—Я там ел.

— Ну спать давай.

Легли, протянулись на сене. Зашелестели сухие

травинки, повели между собой тайные беседы о

чем-то своем, непонятном. Может быть, тоже жало-

вались на скуку и темноту в шахте и вспоминали

о зеленых лугах, где стояли, цвели, пока не упали

под острой косой.

И шорох этот тревожил, раздражал. Не спа-

лось. Ворочался Антошка, ворочался и дядя Иван.

Лампочка тускло светила в темноте. Вздыхали и

шуршали сеном лошади. Кашлял простуженный

Рябчик.

— Что не спишь?—спросил дядя Иван, припо-

дымаясь.

— Так, думается,—сказал Антошка.

— Про что тебе думать? — усмехнулся дядя

Иван.—Думы растут с годами, как дерево. А у тебя

что? Одни черенки, только что из земли выты-

каются.

— Зачем меня на шахту привезли?—с тайной

горечью сказал Антошка. — Худая тут жисть,

трудная...

— Вот это правильно—зачем привезли,—живо

подхватил дядя Иван.—Это ты правду сказал. Тебя

бы, по-настоящему, в ремесло какое-нибудь отдать,

мастерству хорошему научить,— мастеровой чело-

век теперь дороже денег,—а тебя в шахту запро-

торили. Зачем?.. Чему ты тут научишься? Тачки

с углем таскать? Так это не дело. Это—пустое заня-

тие. А парень ты смышленый и года у тебя самые

такие, что только учиться чему-нибудь хорошему.

Ты в школе был?

— Был, да не кончил, еще год остался. Читать

умею, а пишу плохо. Титька взял.

— И тоже напрасно. Без грамоты теперь

трудно, грамота везде нужна. Вот, кабы ты был

моим сыном, я бы тебя первым делом школу заста-

вил кончить, а потом бы в мастерство отдал—в

слесаря или машинисты. И живи тогда, работай в

свое удовольствие... А от шахты толку мало.

В землю зароешься и сам, как земля, станешь...

Могила!

Антошке нравились слова дяди Ивана. Он и сам

так думал. А машинистом- быть хорошо: катайся

себе на паровозе или стой возле машины, прибав-

ляй—убавляй ходу. Дядя Иван правильно говорит.

— А у вас детей нет?—спросил Антошка.

— Нету, милый,—сказал дядя Иван и вздох-

нул.—Были да померли, а жена бросила. Раньше я

по экономиям жил, у генерала Батманова—был

такой пан—десять лет конюхом прослужил. А по-

том на шахты попал. Послали меня сюда, к лоша-

дям, да вот и куликаю тут шестой год... Хочу бро-

сить да опять на старое дело пойти. Надоело в

земле сидеть, гремучку нюхать. Могила!

Дядя Иван приподнялся, подумал и сказал:

— Трудно человеку по своей линии итти. Меня

вот с малых лет к мастерству тянуло, а отдали на

конюшню, конюхом сделали. А из меня хороший

бы мастер вышел. Я и теперь всякий механизм

понимаю, даром, что не учился... И может быть,

если бы я по своей линии пошел, то и жизнь моя

была бы другая. А то вот свертелась так—ни туда,

ни сюда, и можно сказать, что я не жил, а так, без

толку по' земле слонялся...

Дядя Иван лег опять, отвернулся и сказал:

— Ну, давай спать, всего не перескажешь. Это

у меня от скуки такие мысли пошли. Спи, хлопче!

Но Антошка еще долго не мог уснуть. Думал

и о себе, и о дяде Иване, который вдруг показался

ему с новой стороны. Есть у них что-то сходное,

одинаковое. Не по своей они дороге идут, чужое

дело делают, свою линию потеряли. И хоть у

Антошки, по словам дяди Ивана, были не мысли,

а черенки, все-таки он понимал, что многое в

жизни неправильно идет, и люди сами в этом вино-

ваты. Путают сами себя и других, а толку нет; и

живут хорошо, в довольстве и радости, только

немногие, какая-нибудь горсточка, а остальные

мыкаются, страдают.

Вот и он, Антошка. Зачем ему учиться не дали?

А он ведь хотел учиться... Зачем сюда привезли?

Зачем в шахту бросили? Ему тут тошно, противно,

а уйти нельзя—некуда, стало быть, мучайся, терпи..

Кто-то злой распоряжается людьми, бросает их

туда и сюда, из одной беды в другую, бьет, ломает,

а радостей не дает, как будто люди только для слез

родятся. И выходит, что жить хорошо, радостно

только травам полевым, деревьям да птицам небес-

ным—не знают они ни труда, ни неволи,— а людям

плохо. В чем же тогда сладость жизни? В чем?..

Долго волновали Антошку разные думы; были

в них печаль и мука и какая-то тайная сладость.

Где-то глубоко рождались они и разворачивались,

плыли, как темные ленты, волнуя и трогая до слез.

Дядя Иван уже спал, дремали и лошади у

корыта, перестав жевать сено, а Антошка все воро-

чался и думал, прислушиваясь к шелесту сена, к

темным шорохам земли, к дальним гулам. А потом

у него вдруг поднялось в груди что-то жгучее,

сладкое, мучительное, схватило судорогой горло,

подплыло теплой влагой к глазам.

Он приподнялся и стал шептать горячо, отры-

висто молитву.

Слова путались, мешались со слезами. Горело в

груди что-то жаркое, как огонь в печи, и на этом