Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая

Было принято прибегать к помощи нищих бродяг[141] — им поручали нести гроб, небольшой алтарь, на котором покоилась записная дощечка с обитающим в ней духом покойного или, по более современному обычаю, с его портретом, а также знамена. Эти вшивые, неописуемо грязные оборванцы, калеки и слепцы, ведомые такими же бедолагами, кое-как брели скопом. Знаменосцы прижимали ткань полотнища к древку, чтобы она не мешала им шагать, мяли в своих перепачканных пальцах дивный атлас и светлый муслин, а шесты, которые они редко несли в вертикальном положении, сталкивались, цеплялись друг за друга и царапали стены домов в проулках, придавая этому шествию отверженных видимость уличной потасовки.

За нищими шли китайские музыканты (на пышные похороны приглашали два оркестра): даосы с кимвалами, буддисты с гьялингами и рагдонгами небольшого размера, причем в обоих оркестрах были барабаны.

В траурной процессии также принимали участие представители низшего буддийского духовенства в большем или меньшем количестве и монашки-послушники девяти — пятнадцати лет. Они были одеты ничуть не лучше шагавших впереди оборванцев и не уступали им по части грязи. Музыканты-даосы и миряне, как правило, были опрятно одеты.

В Китае делают очень тяжелые гробы, за исключением тех, что предназначены для самых бедных покойников, и накрывают их саваном. В зависимости от степени достатка семьи это либо покров из красного атласа с великолепными узорами на пышных похоронах, либо стеганое одеяло европейского типа, красное шерстяное одеяло либо обычный кусок ситца.

Нередко к гробу привязывали петуха, якобы способного устранить с пути покойного злых духов. Птицу не приносили в жертву, а возвращали после церемонии владельцу.

Почти всегда гроб обвязывали двумя веревками, обмотанными белой материей, как бы для того, чтобы его тянуть. Между веревками, держась за каждую из них рукой, шли мужчины — ближайшие родственники покойного или покойницы. Позади гроба держались более дальние родственники, друзья и множество знакомых, присоединявшихся к траурной процессии по долгу вежливости.

Если хоронили мужчину, мужчины следовали за гробом первыми. Если речь шла о женщине, женщины возглавляли шествие, а мужчины шли за ними.

Перед началом церемонии ее участники обычно получали траурные знаки: цветок из белой бумаги, который следовало приколоть к одежде, либо ленту из белого хлопка, которую полагалось обмотать вокруг головного убора. Ближайшие родственники одевались во все белое, и, согласно этикету, у их костюмов не должно было быть подрубленных краев. Разумеется, лишь обеспеченные люди придерживались этих правил в отношении траурных нарядов, но перспектива заполучить даром один-два метра белого хлопка побуждала многих присоединиться к погребальному шествию. Цены на ткани в ту пору сильно выросли.

Дойдя до окраины города, процессия останавливалась. Покончив с работой, все музыканты разом принимались играть на своих инструментах, поднимая страшный шум. Грохот продолжался несколько минут, а затем музыканты вперемешку с толпой возвращались обратно; вместе с ними шли и знаменосцы, направлявшиеся со стягами в дом покойного, где их ждали еда и подаяние.

Между тем с гроба снимали саван и символическую веревочную упряжь. Женщины громко плакали и причитали, одни искренне, другие — повинуясь традиции. Их жалобные вздохи и возгласы слышались уже во время шествия, но они приберегли крайние изъявления своих чувств для заключительной сцены.

Из-за этих криков и завываний, перемешанных с какофонией гобоев и тибетских труб ламаистов, соперничавших с кимвалами даосов, похороны были лишены торжественного величия, приличествующего смерти. По контрасту они напомнили мне другое погребальное шествие, которое я наблюдала в Киото. Хоронили какую-то важную персону, и четверо сыновей усопшего, участвовавших в траурной процессии, были одеты в пеньковые костюмы и обуты в соломенные сандалии. Они шагали медленно, навытяжку, словно роботы, с невозмутимыми лицами и сухими глазами, устремив в пространство застывший взор. Самый юный, мальчуган лет девяти-десяти, держался так же сурово, как и его старшие братья. Наверное, эти молодые люди любили своего отца и, возможно, испытывали сильную скорбь, но кодекс чести, который их приучили блюсти, запрещает всякие внешние проявления сокровенных чувств. До чего же впечатляющими были эта процессия, шествовавшая в полной тишине, и стоическое поведение сыновей покойного!

Когда вся эта суматоха внезапно прекращалась, покойного среди безлюдных гор до места его последнего приюта сопровождали один-два родственника мужского пола, а порой только носильщики. Последнего… не всегда: усопший мог лишиться его по вине одного из вышеописанных происшествий или других событий; кроме того, грифы и бродячие собаки всегда были начеку.