Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая

Между тем поступали более достоверные, но явно скверные новости из близлежащих районов. Калган был взят неприятелем, и японские самолеты часто кружили над Тайюанем, большинство жителей уехали из города. Тибетские торговцы, жившие в Пекине и прибывшие в Утайшань на богомолье, попытались пробиться домой. Они не смогли преодолеть линию фронта и вернулись в монастырь.

По-видимому, все пути были закрыты, и это меня беспокоило. Я оставила немало вещей в своем пекинском доме. Рассчитывая пробыть в Китае очень долгое время, я привезла из Франции целую библиотеку. Я не знала, что будет с моими книгами и багажом. Очевидно, следовало задать вопрос иначе: что с ними стало?.. Когда я думала об этом, моя тревога всё возрастала, по мере того как я убеждалась, что мне не удастся добраться до Пекина.

Вскоре грянули морозы, и рано выпал снег, ведь мы находились в горах, высота которых превышала 2000 метров; по словам обитателей Пусатина, здешние зимы были суровыми. Я бы все равно приняла предложение лам, просивших меня остаться в том же доме, но привезенные деньги быстро таяли, и я не знала, как получить их из Пекина, где у меня был счет в банке. Почта в этих краях уже не действовала, и я не могла связаться со своими банкирами.

В довершение всего однажды утром повар, явившийся с рынка, заявил, что у него отказались принять к оплате купюру Чахарского банка. До сих пор эти деньги всегда брали. После обеда Ионгден отправился навести справки в деревне. То, что он узнал, было равносильно катастрофе. Из-за оккупации Чахара японцами деньги местного банка совершенно обесценились. У меня оставалось еще двести сорок пять китайских долларов. В другую пору эта, хотя и досадная, потеря меня бы не расстроила, но я была вдали от мира, в горах, когда линия фронта становилась ближе с каждой неделей, и нуждалась в деньгах, чтобы бежать либо спрятаться в каком-нибудь укромном уголке с достаточным количеством съестных припасов и топлива для зимовки. Я не сомневалась тогда, что весной война закончится.

Поскольку в окрестностях продолжались воздушные налеты, местная полиция вывесила воззвание, явно скопированное с тайюаньских или каких-то других листовок, предписывавшее жителям города «спускаться в подвалы, как только будут поступать сообщения о самолетах». Однако в Утайшане не было ни одного подвала. Тем не менее бессмысленное указание никого не удивляло, никто и не думал смеяться: нарастал всеобщий страх.

Между тем до Утайшаня не доходило каких-либо особенно тревожных слухов; фактически мы неожиданно оказались как бы оторванными от мира и совершенно не знали, что там происходит. Волны противоречивых чувств, обуревавших селян, схлынули, воцарилось обычное спокойствие, и тишину, окутывавшую монастыри, нарушал лишь глухой мерный бой барабанов. Во всех храмах ламы начали совершать специальные обряды, призванные держать на расстоянии демонов, и этими «демонами», которых старались прогнать, были японцы.

Несмотря на это странное спокойствие, чувствовалось, что люди находятся на грани безумия. Участились случаи коллективных галлюцинаций. Однажды вечером, когда я возвращалась с прогулки по окрестностям, мне сообщили, что на ближайшее к Пусатину селение было сброшено несколько бомб. Это меня удивило: я не отходила далеко и должна была услышать грохот взрывов, но я ничего не слышала. Между тем люди утверждали, что на земле в нескольких местах виднелись воронки от бомб. Я отправилась на место происшествия, тщательно обследовала довольно обширный участок и не обнаружила никаких следов взрывов. Однако изрядное число китайцев продолжали уверять, что они слышали, как рвались бомбы, и видели образовавшиеся воронки. Очевидный факт, что никаких следов не осталось, их не смущал, а скорее наоборот. По мере того как становилось ясно, что это пустые сплетни, весьма узкий поначалу круг свидетелей бомбардировок расширился. Люди продолжали стоять на своем, прибегая к нелепым противоречивым доводам; каждый сгущал краски, описывая то, чего не было, и старался перещеголять соседа. В конце концов все принялись ссориться и поносить друг друга на своем красочном, сочном языке, а я вернулась домой.

Все лето каждый день шел дождь, дорожки стали невероятно грязными, а маленькие ручейки, струившиеся по дну лощин, превратились в бурные потоки. Скверная погода усугубляла гнетущую атмосферу тех дней. В моих тогдашних заметках, похожих друг на друга, сквозила печаль. Двадцать второго августа я писала:

По-прежнему никаких известий. В этой изоляции человека охватывает невыразимо тягостное чувство, ведь ты знаешь, что где-то происходят трагические события и, возможно, буря уже рядом, а ты не можешь понять, с какой стороны приближается опасность и как оградить себя от нее.