Под кардинальской мантией

По-видимому, она и ее брат многого ожидали от этой попытки спасти их, потому что, когда мы после полудня продолжали свой путь, я заметил в них резкую перемену. Они ехали как люди, готовые на все, хотя бы на самое худшее. Их безвыходное положение, их безотрадное будущее нависло, точно туман перед глазами, окрашивая ландшафт в печальный цвет и лишая даже солнечный закат его блестящих красок. С каждым часом настроение Кошфоре ухудшалось, и он становился все менее разговорчивым.

Когда солнце совсем зашло и ночной мрак сгустился вокруг нас, брат и сестра ехали рядом, погруженные в мрачное раздумье, и я уверен, что мадемуазель плакала. Тень кардинала, Парижа, эшафота нависла над ними и леденила их души. Когда горы, среди которых они провели всю свою жизнь, потонули и растаяли позади нас и мы вступили на широкую Гаронскую низменность, их надежды так же точно потонули и растаяли, уступив место полному отчаянию.

Среди многочисленной стражи, под огнем любопытных взоров, имея своим спутником лишь свою гордость, де Кошфоре, я не сомневаюсь в этом, вел бы себя отважно до самого конца. Но быть почти одному, двигаться среди серого ночного сумрака к темнице и на верную безотрадную смерть, - нет ничего удивительного, если сердце у него замирало и кровь медленнее струилась в жилах, если он думал о безутешной жене и разрушенном семейном очаге, покинутых навсегда, чем о том деле, для которого пожертвовал собой. Нет также ничего удивительного и в том, что он и не мог скрыть всего этого.

Но Бог свидетель тому, что у них не было монополии на безотрадные чувства. У меня самого на душе было не менее тоскливо. Солнце еще не успело закатиться, как радость победы, пыль битвы, которые согрели мое сердце утром, остыли, уступив место холодному неудовольствию, отвращению, отчаянию, какие мне случалось иногда испытывать лишь после бессонной ночи, проведенной за игорным столом. До сих пор меня ждала неизвестность; мое предприятие было связано с известным риском, исход его возбуждал сомнения. Но теперь все миновало, конец был ясен и близок, так близок, что я мог считать свое дело исполненным.

Еще один час торжества ждал меня, и я лелеял мысль об этом, как игрок лелеет свою последнюю ставку, представлял себе, где, когда и каким образом это произойдет, и старался всецело сосредоточить свое внимание на этом. Но какова же награда? Увы, мысль об этом меня не покидала. При виде предметов, напоминавших мне о моем путешествии на юг, когда я ехал, исполненный совершенно других мыслей, задаваясь совершенно другими планами, - Боже, как давно все это было! - я с горечью спрашивал себя, неужели это я теперь предаюсь таким мечтам, неужели это я, Жиль де Беро, завсегдатай "Затона", знаменитый фат, а не какой-нибудь Дон-Кихот Ламанчский, сражающийся с ветряными мельницами и принимающий таз цирюльника за золотые доспехи?

Мы достигли Ажана очень поздно. Проселочная дорога, усеянная ухабами, пнями и скорее напоминавшая болото, чем сушу, измучила нас, и поэтому ярко пылавший очаг в гостинице "Голубая Дева" показался нам совершенно новым миром и поднял наш дух и силы.

В гостинице у очага мы услышали странные толки о происшествиях в Париже, о движении против кардинала с королевой-матерью во главе и о том, что на этот раз можно ожидать серьезных последствий. Лишь хозяин смеялся над этими толками. Я соглашался с ним. Даже де Кошфоре, который вначале готов был построить на этом свои надежды, отказался от них, узнав, что все движение исходит из Монтобана, откуда уже не раз направлялись неудачные удары против кардинала.

- Они каждый месяц убивают его, - насмешливо сказал хозяин. - Но с тех пор, как де Шале и маршал поплатились за свои козни, я питаю несокрушимую веру в его "эминенцию", - таков, говорят, его новый титул.

- А здесь все спокойно? - спросил я.

- Совершенно. С тех пор, как Лангедокская история кончилась, все идет хорошо, - ответил хозяин.

Мадемуазель тотчас по нашем прибытии в Ажан удалилась в свою комнату, так что в этот вечер мне и ее брату пришлось час или два провести вместе. Я предоставил ему полную свободу держаться вдали от меня, но он сам не пожелал воспользоваться этим. Между нами начали устанавливаться своего рода товарищеские узы, которым наши отношения победителя и пленника сообщали особенный колорит. Мое общество доставляло ему какое-то странное удовольствие; он подшучивал над моим положением тюремщика, насмешливо спрашивал у меня позволения сделать то или другое.

Однажды он обратился ко мне с вопросом, что я сделал бы, если бы он нарушил свое слово.

- Или если бы я поступил таким образом, - шутливо продолжал он. Предположим, что в этом болоте, по которому мы ехали сегодня вечером, я подкрался бы к вам и ударил бы вас сзади? Что тогда, господин де Беро? Черт возьми, я, право, удивляюсь себе, что не сделал этого. Через двадцать четыре часа я мог бы быть в Монтобане, где нашел бы пятьдесят надежных убежищ, и никто бы не знал о происшедшем.

- Исключая вашу сестру, - спокойно заметил я.

Выражение его лица изменилось.