Под кровом Всевышнего

Летом мамочка моя замечала мое болезненное состояние, посылала меня лечиться. Но на кого же мне дом оставить? Каждый день человек десять надо четыре раза за стол посадить и накормить. Продукты в те годы привозились только из Москвы, во Фрязине ничего, кроме хлеба, не было. Наш шофер Тимофеич снабжал нас всем, на машине все привозил, так что мы ни в чем не нуждались. Но, однако, сил у меня не хватало, казалось мне, что конец мой близок. Очень жаль мне было Любочку и Федю: «Ведь вся тяжесть хозяйства упадет на мою худенькую дочурку», — думала я. То и дело ей будут кричать, чтобы сготовила ужин, чтобы пришила кому-то пуговицу и т.п. А у нее и уроки, и скрипка, на занятия надо во Фрязино ездить. Бедная девочка моя! Не дай Бог остаться сиротою — ведь ее замучают. А Феденька был еще привязан ко мне, как дитя. Бывало, отец начнет что-то выговаривать мне за грязь и беспорядок, а Федя тут же заступится: «Нельзя на мамочку жаловаться, мамочка все хорошо делает!». И малыш обнимает меня, целует, ласкает. Отец махнет рукой, рассмеется. Ангел Федюши охранял меня.

Был такой случай. Возвращалась я из Москвы, шла по перрону вокзала. Вагоны были полны, народ набивался уже в тамбуры, я шла дальше, надеясь найти более свободный тамбур. Вдруг объявили, что поезд отходит, двери закрываются. Те люди, что спешно шли со мною рядом, стали прыгать на ходу в ближайшие вагоны, двери которых держали те, кто уже находился в тамбурах. «Прыгайте!» — кричал кто-то мне и держал дверь, так как я бежала и не решалась вскочить в вагон, сумка в руке была тяжелая. Тут, на какой-то момент, перед моим мысленным взором мелькнула картина… Я махнула рукой и остановилась.

Поезд умчался, а мне было стыдно, совестно, будто я грех совершила. Эта картина и сейчас стоит перед моими глазами: на маленьком трехколесном велосипеде сидит мой кудрявый черноволосый Феденька и смотрит вдаль, ожидая свою маму. «И ты рисковала своей жизнью, не боясь оставить это дитя сиротой!» — твердил мне голос совести.

— О, Господи! Благодарю тебя за вразумление, больше такого не сделаю, — сказала я.

Когда я возвращалась домой, то действительно заставала на улице у гаража своего младшего сыночка, встречающего меня. Отец его говорил:

— Ждет тебя не дождется каждый раз! Сидит грустный и все смотрит, смотрит на дорогу — не идет ли его мамочка. А Серафим говорил:

— Только ты, мамочка, не уезжай в те дни, когда у меня контрольная работа. Если тебя нет дома, я всегда на двойку пишу.

— Почему же, сынок?

— Да, так вот, душа не на месте…

А возвращаясь из школы, он подходил к кухонному окну и через замерзшие зимой стекла показывал мне то всю пятерню, то четыре, то три своих пальца, в зависимости от оценок, которые он в тот день получил. А то и два, а как-то и один пальчик показал, огорченно потряхивая головой. «Да заходи скорее, рассказывай, радость моя!» — кричу я ему в форточку.

Но вот Серафимчик поступил в музыкальное училище, уехал жить в Москву к бабушке. При храме для отца Владимира устроили комнатку, где мой батюшка стал часто ночевать, под праздники домой уже не возвращался. «Итак, я останусь одна с двумя младшими детьми? А за стеной озлобленные соседи!». Мы закрыли дверь, и дети их к нам больше не ходили. Невозможно воспитывать было тех детей, которых родители настраивали против нас. Их мальчики лет с двенадцати перестали ходить в церковь. Они отрастили длинные волосы, как тогда было модно, руки прятали в карманы, шапки надвигали на глаза, рот завязывали на улице шарфом, харкали и плевались во все стороны. Словом, ребята хотели нам показать, что «все ваше воспитание мы презираем, делаем вам все наперекор». Когда отец Владимир видел теперь своих племянников, то давал им деньги на парикмахерскую и говорил: «Пока не пострижешься и не приведешь себя в порядок, к нам не приходи!». И они перестали к нам ходить. Слава тебе, Господи!

Хлопоты о квартире