Да, они, конечно, искали меня, не спали по ночам. И сейчас, я уверена, ищут. Но, может быть, после моего исчезновения они снова смогут задуматься о ребенке? И простят наконец себя за Темку.
С тех пор как семь лет назад мой трехмесячный брат умер, подхватив тяжелую форму лихорадки, я больше не просила у родителей братика.
Мы старались забыть об этом, как о страшном сне, но я-то знаю, что они до сих пор винят себя в смерти Темки, хотя даже лучший педиатр в городе не смог тогда помочь — малыш угас, как уголек, за несколько дней.
Со временем острота утраты поблекла, я все реже мучилась бессонницей, вспоминая Темку, но до сих пор почти физически ощущала то гнетущее чувство вины, с каким родители смотрели друг на друга и на меня, думая, что я не замечаю их взгляды…
Тыльной стороной ладони я вытерла глаза. Слез не было. Странно… а мне казалось, реву в три ручья.
Не хочу возвращаться.
Мысль была внезапной и ясной, всплыла четким печатным текстом, словно кто-то выбил ее на сетчатке глаз.
Не хочу, потому что, как ни странно, под этим чужим небом мне легче дышать. Я будто вырвалась из паутины, сплетенной моими же родителями, и лишь теперь могу вдыхать этот пыльный воздух полной грудью…
Они любят меня, и я, конечно же, люблю их… Но именно поэтому, пока их глаза будут видеть мою спину, они не смогут оставить позади неподъемный груз вины и однажды просто задушат добровольно надетым ярмом и себя, и меня…
Не хочу. Не хочу! Я сжала кулаки так, что обломанные ногти впились в ладони.
Но если я останусь здесь, то куда мне идти? Кому нужна некрасивая, бесталанная девчонка, вроде меня?
— Лисья морда, ты чего вдруг нос повесил?
Жесткая рука хлопнула меня по спине, вздрогнув, я подняла голову.
Фудо нашел где-то птичье перышко, заткнул за ухо, став при этом походить то ли на какого-то европеоидного индейца, то ли на пастуха, ночевавшего в курятнике.
Выплюнув очередную изжеванную травинку, Фудо, без малейшего пиетета к моей грусти, ткнул длинным пальцем куда-то мне под ребра.
Пришлось ойкнуть и окончательно вернуться в реальность.
— Еще немного, и твой нос обвиснет до подбородка, как у моей бабки Фримы, вот уж страшная была ведьма! Слушай, а хочешь, песней развеселю?
— Лучше как-нибудь в другой раз, — буркнула я, потирая саднящий бок. — Не желаю быть обстрелянным овощами и… что там в тебя еще обычно кидают?
— Злой ты, — фыркнул Фудо, которого мои слова, кажется, ни чуточки не расстроили.
Жестом фокусника откуда-то из-за спины музыкант извлек лютню, погладил по лакированным бокам, принялся настраивать.
Мне оставалось лишь ждать начала выступления, бросая по сторонам опасливые взгляды и заранее продумывая пути для бегства.
Фудо откашлялся, провел пальцами по струнам — те зазвучали тонко, на удивление мелодично.
Я еще с первой встречи отметила, что у Фудо на редкость приятный и хорошо поставленный голос, но никогда прежде песня не доставляла мне такого удовольствия.
Обхватив колени руками, я слушала, закрыв глаза и чувствуя, как удивительный, чуть хрипловатый голос прогоняет остатки мрачных мыслей.
— Эй, ребята! Фудо «Бродягу» поет!
Постепенно возле нас стал собираться народ. Слуги и воины слетались к нашему дереву, как пчелы к медовым сотам, рассаживались полукругом: кто-то — расстелив рубашку, а кто-то — прямо на землю.
Я с удивлением наблюдала, как разглаживаются морщины на суровых, обветренных лицах, как наполняются светом до этого тусклые, слезящиеся от ветра и пыли глаза.
ГЛАВА 17
Я ПРИНИМАЮ БОЙ!
Спустя две недели после отъезда из замка мы прибыли в столицу.
Она встретила нас высокой крепостной стеной из серо-белого узорчатого камня, похожего на мрамор.