Под крылом мотылька

Ей было не до дискуссий. Как всегда в конце дня ныло сердце. Из зеркала на нее смотрела невысокая женщина, лет пятидесяти с притушенным усталостью взглядом и злыми морщинками над верхней губой. Разувшись, повесив пальто, она проходила мимо дочери в спальню и, скинув одежду, плюхалась на «корову», уставившись в потолок. Перед глазами еще мелькали осточертевшие за день строительные площадки, раскрашенные казарменной краской стены залов и закутков, где между столами и досками суетились бледнолицые люди, с которыми она разбиралась в бесчисленных ляпах, допущенных в судороге, выдаваемой за деловитость – люди с которыми она пробовала договориться, от которых домогалась ясности и которые, в свою очередь, требовали от нее каких-то гарантий, согласований и подписей. Ольгу Сергеевну мутил один вид «проектных контор», называемых «институтами», по которым она таскалась с «возом» бумаг. Внутренности мастерских напоминали грязные стойла. Чтобы творчество зодчих не отрывалось от «почвы», их заставляли творить в удручающей тесноте и грязи, среди облупившихся стен и осыпавшейся штукатурки…

Будучи инженером Управления капитального строительства, Ольга Сергеевна посредничала между строительными, проектными и эксплуатирующими организациями, участвовала в переговорах, похожих на кухонные свары. Все были заняты «выше головы»…. Главным делом было найти виноватого. Когда страсти грозили сорвать совещание, Ольга Сергеевна пыталась разрядить обстановку: «У вас – кролики, – говорила она, улыбаясь, – у меня – капуста. Давайте ладить!» И, как не странно, это ей иногда удавалось.

4.

Вечером Ирина встречала отца словами: «Папа, тебя котяшка заждался». Когда Игорь Борисович ставил портфель, котенок сигал на галошницу, а оттуда – на воротник хозяина, который месяц назад примирил его с улицей тем, что не стал суетиться, хватать и запихивать малыша под пальто. Леопольд успокоился сам, а потом научился не только лежать, вцепившись в искусственный мех, но и, стоя, джигитовать, задрав свечой хвост, успевший из серой морковки превратиться в роскошное опахало, переходить с одного плеча на другое, поочередно касаясь лица человека хвостом и усами. Если шел снег или было морозно, он прижимался к кроличьей шапке хозяина. Постепенно «котяшка» запоминал свой подъезд, дом, двор, квартал, а Игорь Борисович с каждым разом уходил с ним все дальше. Страшнее всего была улица, по которой со звоном и грохотом бегали многоглазые чудища. Вначале, когда, сверкая очами, они приближались, котенок, прячась за шапку, дрожал, но вскоре привык и к машинам, и к людям, и к длинноухому кобельку, выводившему погулять пожилую хозяйку. Песик облаивал громыхавшие как посуда на кухне трамваи, а затем поворачивался к старушке и будто спрашивал: «Видишь, какой я герой!»

Иногда им попадалась странная женщина. При виде котенка она причетала: «Ах, славно устроился мальчик! Лежишь себе, как воротник, и тепло и не страшно!» Игорь Борисович не любил разговоров со встречными и торопился уйти.

Уютно светились огни, под ногами покрякивал снег, бежали машины, шли люди, а Кошко, обо всем забывая, говорил, говорил, убежденный, что так Леопольду спокойнее. Развалившись на воротнике, свесив лапки на грудь и на спину хозяина или же стоя у него на закорках, малыш норовил заглянуть человеку в глаза.

– Не бойся, мой маленький, – говорил человек. – Пока я с тобой, никто тебя не посмеет обидеть.

– Вижу, ты добрый, – соглашался беззвучно малыш. – Я привык к тебе. Мне с тобой славно.

– Есть много вещей, знакомство с которыми тебе еще предстоит… – обращался Игорь Борисович к Леопольду, как если бы говорил с молодым человеком, «обдумывающим свой жизненный путь», – но еще большего, к счастью, ты никогда не узнаешь. Например, тебе в голову не придет, что есть такая фиговина, как «Гармоничная личность», на которую сам я однажды попался, как пескарь на крючок.