Под лапой. Исповедь кошатника

Прошло два года с тех пор, как умер Монти, и я вроде бы даже смирился. Пусть не с тем, что его смерть была неизбежна или предрешена, – я хотя бы признал, что, окажись я снова перед выбором и не знай я ничего о его последствиях, все равно не забрал бы Монти к себе в новый дом. Однако моя уверенность в том, что легкий взмах «крыла бабочки» с моей стороны – прогулки подольше, лишний кусочек курицы – спас бы Монти от кончины в холодной сырой траве, никуда не подевалась. Признав свое позорное дезертирство, я поклялся обойтись без кошек – и строго соблюдал эту клятву, пока через несколько месяцев не переехал в Лондон, где поселился в квартире без общего садика.

Переехать южнее меня вынудила новая работа: я стал рок-критиком в «Гардиан». Хотя жизнь в захолустье, пожалуй, не назовешь лучшей школой для музыкального обозревателя, в молодые годы у меня было и время, и место для того, чтобы быстро научиться новому делу и заполнить культурные пробелы, возникшие в юношестве из-за того, что грезил я только о будущем профессионального игрока в гольф.

Может, атмосфера окраин деревушки Окволд на севере Ноттингема, где рядом с нашим домом погиб Монти, и не была идеальной для двадцатилетнего меломана, но именно там я превратился из парня, дважды бросившего учебу и перебивающегося пособием по безработице – если не подворачивался заработок на заводе или в супермаркете, – в музыкального критика, который пишет для общенациональной газеты. Именно из того дома я отправлял письма музыкантам в Денвер, штат Колорадо, и Атенс, штат Джорджия, именно там я составлял и редактировал дешевый фэнзин, благодаря которому мне предложили готовить материалы для журнала «NME», «Нью мюзикл экспресс».

Красноречивые редакторы – в основном наркоманы и выпускники частных школ, – которые наняли меня писать об американских арт-рокерах и стареющих неформалах шестидесятых и семидесятых, понятия не имели, что пишу я, глядя на коров в поле, а от моего дома километров пять до автобусной остановки и много-много больше – до ближайшего клуба. О том, что я завалил четыре выпускных экзамена в школе и проучился в университете всего три месяца, они тоже не подозревали. Я этого не скрывал, просто в мире музыкальной журналистики рассказывать о своем образовании было не круто, чересчур буржуазно, а ровесников вовсе не волновали события, происходившие за пределами центрального Лондона, если только речь не шла о Манчестере, Ливерпуле или Глазго. В общем, обсуждение последнего сингла рок-группы «Rocket From The Crypt» точно не стоило прерывать автобиографическим рассказом.

Как-то я зашел c парой коллег из «NME» в паб рядом с редакцией журнала, и кто-то поинтересовался, где каждый из нас впервые услышал классический альбом «Forever Changes» группы «Love». Один мучительно правдоподобный ответ («дома у подружки-гота, которая делала мне минет») следовал за другим («укуриваясь на рассвете у берегов Темзы»). Я все больше сомневался, стоит ли мне говорить «у себя в комнате, вытирая кровь землеройки и пытаясь заразиться чумой от клопов из подушки», когда, к счастью, тему сменили, и до меня очередь не дошла.

Я не стеснялся быть «деревенщиной», в каком-то смысле мне даже нравилось отличаться этим от остальных, но я все равно понял, что пришло время окунуться в гущу событий.

Я с неистовством бросился в омут лондонской жизни – разве что не забрался на Биг-Бен, чтобы станцевать танец гусеницы. Так продолжалось больше года. Как и многие другие музыкальные журналисты, я глушил пиво и каждую неделю посещал четыре-пять концертов. В отличие от других музыкальных журналистов, после концерта я обычно шел в ночной клуб и танцевал до упаду под старые хиты фанка и диско, а потом, если оставался часок-другой, в еще один клуб, где все снова повторялось. Не самый подходящий образ жизни для того, кто хочет завести животное, но мне нравилось. Однако мне было понятно, что это не просто перерыв между двумя кошками. Почему после смерти Монти я не побежал жаловаться в Королевское общество защиты животных или Лигу защиты кошек? Наверное, хотел сдержать свою клятву, но скорее всего просто остерегался действий впадающих в крайности защитников кошек. Мне всегда нравились кошки: их самодовольная походка, как бы говорящая «отвали!»; изящные лапы, хвосты и мордочки; прирожденная раздражительность – та еще умора, а малая толика проявленной ими любви – все равно что с трудом заработанная победа. Теперь же мое многолетнее стремление снискать кошачью благосклонность смешалось с чувством вины: если все кошки не могут быть моими, лучше не заводить ни одной.

Ну, не то чтобы «ни одной». Одна кошка у меня все же была. Или вроде того.