Под ласковым солнцем

— Что ж поделаешь, батюшка-кормилец!.. Как в этакую жару три дня продержать?.. И то уж малость душок пошел… Да и время, батюшка, рабочее, горячее… сами знаете… У полю убираемся, и нельзя работу бросить. Анисья докучалась вместе со мной — да куда же? Ходит теперь с серпом, каждую полоску, каждый сноп слезами поливает. Рожь-то, батюшка, не ждет, осыпаться уже стала… Не доведется бедной матери и взглянуть, как родного сына сырой землей засыплют…

— Ну, ладно!.. Бог с тобой!.. По нужде мы можем и на другой день хоронить… Ничего, похороним как-нибудь… Авось как-нибудь обойдется, — сказал отец Леонид, соображая, что в метриках можно отметить похороны сутками поздней. — Беги, зови дьякона аль псаломщика, — кто там есть!.. Церковь отперта?.. Липа, посмотри-ка ключи церковные!.. Да дай полукафтанье со шляпой!.. Ну, живей, Данила, живей!..

Семашкин облегченно встряхнулся и, опасаясь, чтоб батюшка не перерешил, торопливо, почти бегом, спустился с крыльца.

II

Сторож Дмитрий, бобыль, давно порешивший с хозяйством, сутулый и болезненный мужик, помог Даниле внести с паперти в церковь и уставить на скамье покойника в некрашеном гробочке, сколоченном из старых сосновых досок. Церковь была просторная, с большими полукруглыми окнами. Заходящее солнце глядело в них и рубило косые золотые столбы и венцы, точно воздвигало высокую воздушную стену. А в хрустальных подвесках серебряного паникадила вспыхивали и играли розовые и синие огоньки.

Данила посмотрел на залитый лучами иконостас, на одной из алтарных дверей которого был изображен седобородый и строгий евангелист Лука с книжным свитком в руках. И показалось, что слишком торжественно вокруг и много света. Пожалуй, еще лишнюю плату за требу возьмут…

— В придел, что ли, гробок-от перенести? — нерешительно спросил он…

— Ну, что ж… отнесем в придел, — согласился Дмитрий…

Переставили гробик и накрыли выбеленным холстом… В приделе было темней и тише… В углу звенела муха, запутавшаяся в паутину… Данила прислушался — тонкий звук сверлил в воздухе, как детский плач, и чем-то острым вдруг больно резнуло его в сердце…

Дмитрий хлопотал молча, не вступая в разговор… Сбегал зачем-то в ризницу, подсыпал — сам не зная для чего — в чугунную глушилку холодных углей…

— Сколько свечей надо?.. Три аль больше? — спросил он, возвратившись и глядя в сторону, чтоб не встречаться глазами с Данилой.

— Дай троечку, — ответил Данила. Вздохнул: — Ко-пе-еч-ных!..

— Венчик-то за пятачок али за две копейки?..

— Да уж, видно, за две копейки!..

Дмитрий порылся в свечном пропыленном ящике церковного старосты… Достал две тонких желтых свечи и белый огарок потолще, с остатками позолоты… Подавая все это, он с оправдывающимся видом сказал:

— Беда какая!.. Не оставил наш ктитор свечей копеечных… Все, вишь ты, о церковных доходах старается… Получай…

Данила ничего не ответил, отвернул полу кафтана и достал пропитанный запахом пота кисет… Высыпав на ладонь все, что имел, — несколько медяков, — он выбрал три и две копейки и подал Дмитрию.

Дмитрий опустил монеты в кружку с белыми сургучными печатями и мягко, точно соболезнуя и успокаивая, заметил:

— Перед богом всякие жертвы и приношения равны — хошь малые, хошь большие…

Данила упорно молчал… Дмитрию стало неловко, и он вдруг, точно спохватившись, переменил разговор.

— Не застал дьякона-то?..

— Не застал… — безучастно и глухо ответил Данила…

— Так… Дьякон на базар уехавши, — пояснил Дмитрий. — Свежих лещей дьяконица захотела… Седьмым, вишь ты, теперь ходит, ну вот и гоняет дьякона-то каждую пятницу в Клещевку: то лещей свежих, то арбузов, а намедни раков озерных захотелось…

III

Сперва в церковь пришел псаломщик Иван Федорович, худосочный, близорукий юноша из выгнанных семинаристов. Он у входа покашлял в кулак, поплевал на пальцы и пригладил вихорки на висках, потолковал о чем надо со сторожем… Вскоре явился и батюшка.

Отец Леонид шел быстро и твердо, наметывая уверенными ногами широкие и частые стежки и с шумом забирая воздух в рукава полукафтанья… На ходу в алтарь он крикнул:

— Все готово?.. Ну, живей, Дмитрий, живей!.. Дьякона нет?..

— Нет, батюшка!..

Из алтаря отец Леонид вышел в, черной ризе с серебряной осекшейся канителью. Новую ризу он надевал в более важных случаях и при богатых похоронах. Оправляя ворот, он спросил:

— Так ты, значит, один?.. Анисья в поле?..

— У полю все, кормилец, — кланяясь, ответил Данила. — Убираются, родной. От нашего полю сюды, почитай, пятнадцать верст ехать-то…

Псаломщик обратился к отцу Леониду:

— Затруднение есть одно, батюшка…

— Что такое?..

— Как будем отпевать усопшего — как отрока или как младенца?.. Если как младенца — это значит сорок копеек, — пояснил псаломщик, прощупывая из-под очков Данилу слепыми глазами, — а за отрока девяносто.

— Ты что же, Данила, не помнишь разве?.. А? — спросил отец Леонид…

— Кто ж его знает, батюшка… — виновато ответил Данила и потупил глаза. — Где же нам, батюшка, все упомнить?..

— Когда он у тебя-то того… рожден-то?..

— Да как будто в спажинки… а верней сказать, — пожалуй, после успеньева дня…