Под лежачий камень

В тот момент, когда врач поравнялся с углом высокого кирпичного дома более претенциозного вида, чем его соседи, парадная дверь хлопнула, и громко орущая негритянка с грохотом сбежала по ступенькам крыльца. У нее вырывались какие-то слова; вероятно, она говорила сама с собой – к чему всегда прибегают ее сородичи, когда они одни и попали в беду. По-видимому, она принадлежала к старинной южной породе – болтливой, фамильярной, верной и неукротимой; об этом свидетельствовала вся ее фигура – толстенькая и аккуратная, – ее передник и платочек.

Это неожиданно появившееся существо, точно выплюнутое безмолвным домом, очутилось на тротуаре как раз в то мгновенье, когда доктор Джемс поравнялся с крыльцом. Мозг негритянки перенес всю свою энергию из центров речи в зрительные: она уставила свои рачьи глаза на несессер и перестала вопить.

– Слава Богу! – таким благословением приветствовала она его появление. – Уж не доктор ли вы будете, сэр?

– Да, я врач, – сказал доктор Джемс, останавливаясь.

– Тогда, Бога ради, зайдите и посмотрите мистера Чандлера, сэр. У него сделался припадок, что ли, какой. Он лежит ну совсем как мертвый. Мисс Эми послала меня за доктором. Господь один знает, откуда старая Синди могла бы достать доктора, если бы вы, сэр, не подошли. Ох, если бы старый барин знал хоть тысячную часть того, что творится, он стал бы стрелять, сэр, – стрелять из пистолета; отмерил бы шагами на земле и была бы дуэль… А моя бедная овечка, мисс Эми…

– Ведите меня, – сказал доктор Джемс, поставив ногу на ступеньку, – если я вам нужен как врач. Как слушатель я в данный момент не принимаю приглашений.

Негритянка первая вошла в дом и поднялась по лестнице, покрытой толстым ковром. Они прошли мимо плохо освещенного коридора. Дойдя до второго такого же коридора, запыхавшаяся негритянка завернула в него, остановилась у какой-то двери и открыла ее.

– Мисс Эми, я привела доктора.

Доктор Джемс вошел в комнату и слегка поклонился молодой даме, стоявшей в ногах кровати. Он поставил свой несессер на стул, снял пальто и бросил его на спинку стула поверх несессера, а затем со спокойным самообладанием подошел к кровати.

На ней лежал растянувшись так, как он упал на нее, щегольски одетый мужчина. С него сняли только башмаки; он лежал бездыханный, неподвижный, точно труп.

От доктора Джемса исходила эманация спокойной силы и выдержки, действовавшая на его более слабых и склонных к отчаянию клиентов как манна небесная. Женщин в особенности привлекала особая какая-то его манера держать себя в комнате больного. Это была не снисходительная мягкость модного целителя, а уменье поставить себя, уверенность в своем умении побороть судьбу, почтительность, преданность и покровительство. В его прямо глядевших, светившихся карих глазах был какой-то исследующий магнетизм; в невозмутимом, почти монашеском спокойствии его гладко выбритого лица чувствовалась скрытая властность; он казался созданным для роли наперсника и утешителя. Иногда, после первого же визита, женщины говорили ему, куда они прячут на ночь от воров свои бриллианты.

С легкостью, вызванной обширным опытом, доктор Джемс, не оглядываясь по сторонам, успел оценить сорт и качество обстановки. Мебель была роскошная, дорогая. Тем же взглядом он успел также оценить и внешность молодой дамы. Она была невысокого роста, лет двадцати с небольшим. Лицо ее претендовало на некоторую миловидность, омраченную, скорее, постоянной меланхолией, чем ярким проявлением неожиданного горя; на лбу, повыше бровей, у нее был знак от ушиба, нанесенного ей, так определил глаз врача, часов шесть назад. Пальцы доктора Джемса щупали пульс больного. Его почти говорящие глаза расспрашивали даму.

– Мое имя – миссис Чандлер, – ответила она с жалобной скользящей интонацией Юга. – Моему мужу вдруг сделалось дурно – минут за десять до вашего прихода. У него и раньше бывали сердечные припадки, иногда очень сильные. Он вернулся поздно; он был… на ужине, кажется…

Доктор Джемс обратил теперь свое внимание на пациента. Какой бы из своих профессий он ни занимался, он всегда удостаивал «случай» или «работу» всего своего внимания.

Больному, казалось, было около тридцати лет. Лицо его говорило о цинизме и любви к кутежам; но оно не было лишено известной пропорциональности и тех тонких черточек, которые говорят об утонченности вкуса и юморе; это отчасти сглаживало первое впечатление. Платье его издавало запах пролитого вина.

Врач откинул его верхнюю одежду, затем распорол перочинным ножом манишку от ворота до талии. Устранив все препятствия, он приложил ухо к сердцу больного и стал внимательно слушать.

– Митральный шум? – тихо сказал он, выпрямляясь. В его тоне слышался вопрос, говоривший о колебании. Он опять выслушал больного и на этот раз сказал: – Недостаточность митрального клапана.

Теперь это был тон твердо установленного диагноза.

– Сударыня, – начал он тем ободряющим голосом, который так хорошо успокаивает тревогу, – возможно, что…

Но, когда он медленно повернул к ней голову, он увидел, что она упала, бледная, без чувств, на руки старой негритянки.