Под ливнем багряным. Повесть об Уоте Тайлере

— Легко сказать. Можно подумать, что я выбирал свою долю. Может, я тоже хотел в город податься? Но меня принудили остаться. Заставили взять землю против воли. Покойный лорд так удивился моему упрямству, что даже вступительной платы не потребовал. Только черного быка в качестве гернета[60]… Я его после назад откупил за одиннадцать шиллингов и пять пенсов.

— Вижу, ты человек с достатком.

— Потрудись с мое, вот и будешь с достатком… Все-таки девятнадцать акров пахотной земли, — ухмыльнулся рябой. — Свиньи опять же… За право выпаса в лесу лорд раньше брал одну из семи, теперь одну из шести.

— Хуже, значит, стало?

— Еще бы не хуже!

— Вот и батрак так же считает! Как думаешь, почему цена на рабочие руки растет? Да потому, что хлеб дорожает чуть ли не ежегодно. Все связано в этом неправедном мире, где мертвый хватает живого.

— Я как продавал откупщику по гроту за четверть, так и продаю! — вконец разъярился рябой виллан. — Закон запрещает повышать цены на съестные припасы!

— Закон? — лондонский мастеровой поспешно вмешался в спор. — Ты бы пожил в городе, дядя! Нет в мире больших мошенников, чем наши торговцы. Особенно рыбники, пекари и виноделы. Они не только вздувают цены, но вообще всячески обманывают народ: продают тухлятину, подмешивают всякую дрянь. Я потому и сбежал, что в городе, того и гляди, ноги протянешь…

— Это неправильно, — не сдавался шропширец. — Я сам слышал, как наш бейлиф читал.

— Значит, плохо слышал, — поддел его капеллан. — В «Билле» буквально сказано, что продовольствие должно продаваться по разумной цене. Уяснил? А уж какую цену считать разумной, решает торговец. Бродяга прав.

— Я не бродяга! — обиделся лондонец. — Ты меня бродягой не обзывай, беглый поп!

— Прости, брат, но я не хотел тебя оскорбить. Быть бродягой и нищим вовсе не позор. «Блаженны нищие духом…»

— Кто теперь живет по писанию? Не скажу, чтобы прежде так уж охотно подавали, а нынче и вовсе обходят сторонкой. Из-за страха перед тюрьмой, думаю. Виданное ли дело, чтобы богоугодную жертву назвать потворством бездельникам? Воистину последние времена наступают…

— Выходит, что ты все-таки был нищим, — удовлетворенно заметил капеллан.

— Принимал доброхотное подношение, коли давали. Зато у меня был свой угол, свой очаг, где я мог приготовить еду, свое ложе. Нищий — да, но не бродяга! Выпадали деньки, когда я зарабатывал побольше иного седельного мастера или вонючего скорняка.

— Значит, иногда ты все же работал? — спросил Тайлер.

— Почему «иногда»? В славном цехе лодочников и корабельных дел мастеров Томас Фарингдон слыл далеко не последним. Но как только меня попытались превратить в раба, я, не раздумывая, оставил верфь. Это же надо придумать, чтобы свободного умельца посадили на цепь! Запретить искать работу получше или требовать прибавку за свой труд! Ну уж нет! Не на такого напали… Вот и начал я подрабатывать то одним, то другим, — лондонец загадочно ухмыльнулся. — На свой риск и страх.

— Тебе хорошо, — гнул свое рябой шрошнирец. — Свободному, одинокому. Сам себе голова. Можно и не работать.

— Не завидуй, виллан! Лучше послушай этого бывалого человека. — Уолтер похлопал лондонца по плечу. — Он не меньше других горя хлебнул… Тебя когда-нибудь травили собаками? Охотились за тобой на дорогах?

— И тюрьмы ты не нюхал, и в колодках не сидел, — подхватил Джон Каменщик. — Даром что серв! Верно сказал брат Уолтер: на всех надели ярмо.

Резким порывом прошелестел в листве холодный ветер. Круто замешенные облака сливались в клубящуюся беспросветную массу.

— Того и гляди, хлынет, — закинув голову, пробормотал рябой. — Бог, он все видит. Давно следовало приструнить городских. Все зло на земле от города. Легко живете, не по заветам.

— Попробуй втолкуй дуралею! — осерчал Джон Цирюльник. — Не желает слушать, и все тут! А еще за правдой пожаловал!

— Шли-то мы шли, да не туда попали, — кряхтя, поднялся рябой. — Собирайся, кум, — растормошил он задремавшего толстяка. — Не пристало нам искать у городских справедливости. Сами пойдем к его милости королю, всем миром… Прощайте, добрые люди.

— Предупреждали меня, Уолтер, что тяжелый подобрался народец, — смущенно вздохнул Уильям Хоукер, проводив уходящих тоскующим взглядом. — Но такого исхода, признаюсь, никак не ожидал. Ничего понимать не желают. А я еще у них хлеба хотел просить для беглых… Монмутцы уже кору в мякину подмешивают.

— Всему свой срок, — властно одернул Уолтер. — Запасись терпением. Лучше сам попробуй понять этих людей. Жизнь отучила их от излишней доверчивости. Когда каждый только и норовит вырвать у тебя последний фартинг, поневоле озлобишься.

— Мы можем поделиться со монмутцами, — подал голос молчаливый йомен из Уорика. — Сберегли про черный день немного ячменной муки.

— Слыхал? — Уолтер локтем толкнул Хоукера.

— Благослови вас господь. — Джон Цирюльник осенил себя крестным знамением. — Когда на твоих глазах умирают люди, недостает терпения дождаться подходящей луны.[61]