Под маской араба

На другом краю лагеря трещат выстрелы. Как потом оказалось, это стреляли наши, преследуя беглецов. Небольшой кучке удалось спастись на верблюдах и угнать с собой сотни коз и овец. Но это был пустяк по сравнению с той массой пленных, скота и припасов, которые были захвачены. У побежденных отбирается оружие, со многих снимается все до последней нитки. Несчастным не оставляют решительно ничего. Срывают полотнища палаток и войлоки, тут же их складывают и навьючивают на специального верблюда. Дрянной плащ, дырявый котелок, колышек от палатки, даже кусок веревки — все считается достойным внимания и забирается, как добыча.

Уже рассвело, и взошедшее солнце осветило бесформенные остатки лагеря, который еще так недавно со своими сотнями войлочных шатров похож был на дремлющий город. Я откинул немного свою коффиджи, отер пот рукавом рубашки и тут только заметил, что я ранен. Сквозь кисею я нащупал две небольших ранки на лбу и на подбородке.

Разгромленные, потерявшие все, обреченные на беспощадный голод, бродят вокруг, бормоча проклятия, и смотрят, как наши перерезают горло их козам и овцам. Не менее 400 штук мелкого скота зарубается саблями. Вскоре разводят огонь, наполняют котлы водой из мехов врага и бросают туда еще теплые куски мяса.

Моя «Любимица» слишком устала, чтобы есть. Она улеглась на песок, вытянув шею, и мне с трудом удалось засунуть ей в рот несколько фиников. Сам я, весь разбитый от усталости, уселся тут же, покуривая трубочку, чтобы отогнать сон, в то время, как остальные все еще были заняты погрузкой добычи.

Мясо было съедено полусырым; заставил себя съесть пару кусков и я. Но вот зазвучал рожок и раздалась дробь барабанов — сигнал к обратному выступлению. С громкими песнями уходили победители, осыпая насмешками обездоленных, обобранных людей. Я чувствовал себя совершенно измученным и боялся, как бы не упасть с верблюда. С трудом удалось мне привязать себя веревкой к седлу. Мы шли не в строю, с единственным желанием убраться отсюда поскорее, и потому беспрестанно погоняли измученных животных. Там и сям я замечал людей в пропитанных кровью рубашках. Раны на лице и шее некоторые посыпали истолченным кофе и прикладывали к ним поверх листья. Другие, очевидно, побывавшие в серьезной перепалке, бессильно висели на руках товарищей или держались за передний выступ седла. Я отрывал куски перевязочного материала и передавал их пострадавшим. Сам я был рад-радешенек, что отделался всего двумя незначительными царапинами.

Один из соучастников по разбою, ехавший возле меня, достал тонкий, внутри вылуженный медный лист с низкими ободками. Потом он вынул из седельной сумки 2 пригоршни муки из награбленного запаса, прибавил немного соли и воды и замесил тесто. Потом, не слезая с седла, развел огонь, поддерживая его верблюжьим навозом, захваченным во вражеском лагере. Когда пламя достаточно разгорелось, он положил на сковороду круглую лепешку из теста. Но ему, по-видимому, не хотелось долго ждать: он схватил дымящиеся вонючие кусочки навоза и посыпал ими лепешку сверху. Минут через пять навоз был сдунут на землю, и лепешка была готова. Мне и моему товарищу справа перепало по куску лепешки.

— Да благословит тебя Аллах за твою доброту! — воскликнул я, принимая угощение. Отряхнув приставшие кусочки навоза, я запихал горячую снедь себе в рот.

Все с облегчением вздохнули, когда с заходом солнца сделали привал. Была выставлена сильная стража, дабы предупредить возможное внезапное нападение врагов, подстрекаемых жаждой мести и отчаянием. Мой сосед угостил «Любимицу» несколькими горстями муки, а я, попросив, чтобы меня не тревожили, завернулся в плащ, проглотил несколько кусков военной добычи — козьего сыра — и заснул крепким сном.

Ночь прошла спокойно. Шестичасовой сон вдохнул в меня новые силы. Жара и утомление были уже не столь тягостны, как накануне. Уходя с добычей, мы двигались с не меньшей быстротой, чем тогда, когда готовились к набега. Кругом только и было разговора, что о дележе награбленного. Каждый громко или про себя высчитывал, сколько приходится на его долю, в зависимости от его заслуг и положения. Я тоже занимался подсчетом, но немного иного рода: я высчитывал, сколько часов осталось до ближайшего ночлега. С тех пор, как мы покинули оазис, мне не приходилось мыться, щеки мои покрылись коркой грязи и запекшейся крови, борода напоминала пыльную щетку, поры тела были забиты пылью и песком; кроме того, сильная боль в глазах, неотвязная, мучительная жажда, скудное питание и с каждым днем растущее утомление — все это будило страстное желание дождаться скорее времени, когда наконец можно будет помыться и отдохнуть.