Под мостом из карамели

Во вторник Лета, как обычно, первым делом пошла проведать свою надежду на возвращение жизни. Женщина неподвижно лежала на левом боку. Лета пристально вглядывалась в полное лицо, налитое глухой водой, страстно желая увидеть, как вздрогнут ресницы и шевельнутся бескровные губы. Потом перевела взгляд на столик. К стакану с водой была прислонена отпечатанная на компьютере и даже закатанная в пластик записка: «Просьба не кормить и не поить – предстоит чин соборования». Лета запетляла руками, перебирая карманы, рукава, спинку стула и пакет с подгузниками. Соборование!.. Его ведь проводят перед кончиной? Просьба не кормить и не поить – предстоит чин смерти. В одном из многочисленных промаркированных и надписанных контейнеров в комнате сестёр по-хозяйски хранится карточка, чёрная метка, которую кладут возле того, кому предстоит умереть? Лета представила, как братья и сёстры, встав тесным крылом, молятся, скорбно смотрят на старшую сестру, а она, прикрыв на секунду глаза, кивает и достает карточку – душа может вот-вот отлететь, так пусть, по крайней мере, окажется в раю, как у всякого, кто соборовался перед смертью. Мысль, что ни о чём не подозревающего человека, находящегося без сознания, готовят с миром уйти в мир иной, поразила Лету. Она представила, как полюбившийся ей одинокий дедушка лежит на больничной койке, страдая от немощи, но планируя на праздники выписаться домой, а уже наготове записка, и проходящие смотрят на неё, затем в лицо больного, и отводят глаза – не я, на этот раз не я…

А зачем тогда тяжелая, безнадежная женщина несколько месяцев лежала с воткнутыми в тело трубками и стомами, зачем её мыли, обтирали, мазали кремами, бесконечно переворачивали и встряхивали, борясь с пролежнями. Ведь это пролежни от земли, в которую ей всё равно предстояло уйти, которая добродушно ждала всё это время. Что толку, что теперь её опустят в могилу не подгнившую, а сухую, прохладную, свежую.

Лета взяла женщину за руку, мягкую и чистую, с аккуратно постриженными ногтями.

– Пожалуйста, живите, – бормотала она.

– Не боишься сглазить? – шептало за спиной Леты, так что она чувствовала коптящее движение воздуха по щеке. – Смерть всё равно кого-то должна забрать. Не её, так тебя. Не одного, так второго. Какой смысл в подвигах, зачем гибнуть, спасая, всё равно в итоге одного человека не станет. Чем же один лучше другого? Пусть лучше умрет она, чем ты – молодая и здоровая.

Лета злобно дернула плечом, сгоняя шёпот, и заботливо прикрыла спящую руку краем одеяла.

В пятой палате Лету ждала старушка, мать иерея – старшая сестра попросила провести с ней гимнастику для ног. Лета вошла, когда ученица сестринского училища милосердия умывала матушке лицо. Осторожно промыв голыми пальцами, без перчаток, прикрытые глаза, сестричка расцеловала щеки и волосы матушки.

– Миленькая наша, – восклицала ученица и радостно вскидывала пушистые, как верба, брови.

Рядом поднимал, чтобы пересадить на кресло-коляску, тяжелую больную брат милосердия, сосредоточенный человек чуть за тридцать, сухожильный, с тёмной бородой, с упорством поднимавший любые тяжести. Брата все любили за беззаветность и пренебрежение трудностями – он не боялся «сорвать спину» и верил, что молитва «защищает от внутрибольничной инфекции».

– И голова, и руки! – хвалил его как-то Лете больной с ходунками.

Брат тоже всегда работал без перчаток. Лете казалось, и брат, и ученица сестринского училища нарочно испытывают судьбу, идут по краю, заглядывая во тьму. Но сегодня она решила, что ученица упрекает Лету в брезгливости и трусости.

– Сейчас нам гимнастику сделают! – прощебетала ученица, покосилась на перчатки, торчавшие у Леты из кармана, и убежала, обняв грязные кувшины и тазы.

Лета поздоровалась с матушкой, чуть шевельнувшей в ответ веками, сняла одеяло. Высохшие, почти детские ножки матушки были одеты в белые компрессионные чулки и пушистые вязаные носки. Сама матушка была не больше цыплячьей лапы. Сопровождая упражнения пояснениями, Лета слегка согнула почти закостеневшую ногу в колене, снова разогнула. Матушка едва слышно застонала.

– Потерпите, нужно немного потерпеть, – сказала Лета. – А то поправитесь, а на ноги не встать.

«Какое – поправитесь! Зачем я её мучаю? Какое право я имею приходить сюда и не давать человеку спокойно умереть? Зачем мы оттягиваем смерть тех, у кого она неизбежна? Кто спрашивал, хочет ли женщина лежать голой на глазах посторонних людей, терпеть трубки и чужие – пусть даже и в перчатках – руки, не в силах крикнуть: «Дайте же мне уйти!».

Матушка улыбалась, не открывая глаз. Но Лету милыми улыбками не обмануть. Теперь, поработав в больнице, Лета знала, если бабушка – божий одуванчик с простодушным взглядом, значит у неё дегенеративные изменения мозга. Нормальная пенсионерка не улыбается, а чихвостит молодых – молодежь нынче сами знаете какая, девки все сплошь наркоманки и проститутки. Старческая детская улыбка – признак не любви к ближнему, а затухания сознания, неминуемо ведущее в гроб. И зачем смерти суставная гимнастика?