Под мостом из карамели

«Ну, давай же, дура, шевелись», – думал журналист и ободряюще улыбался. Санитарка сердито отперла навесной замок и вынула дужку из петли. Журналист задержал дыхание, готовясь к смраду, и вошёл в сдвоенную комнату, выложенную кафелем и освещённую лампой омерзительного люминесцентного света. Справа стоял старый шкаф с перекошенными дверями и стул, вдали – длинный стол из нержавейки. Возле стола, на вымытом полу из мелкой плитки, были настланы некрашеные деревянные сходни. На столе лежало тело, прикрытое до груди казённой простынёю с печатями и штампами. Журналист осторожно потянул носом, проверяя воздух на трупный тлен, но ни вони разложения, ни даже запашка не почувствовал – было влажно, прохладно, даже свежо, и лишь слегка отдавало дезинфекцией. Журналист подошёл ближе, встал на сходни и поглядел на покойника. Голова мертвеца была чуть повёрнута и слегка запрокинута, веки приоткрыты, мутные зрачки закатились вверх и немного скосились, бескровный рот оскалился, так что были видны зубы.

– Да-а, картина маслом, – сказал журналист.

Санитарка молча сердито смотрела на журналиста.

– И пусть бородатые бездельники не врут, – журналист употребил нецензурное слово, – не врут мне, что есть жизнь после смерти. Вон как оскалился!

– Не было лжи в устах его, – пробормотала санитарка, поправляя длинные слегка вьющиеся волосы покойного.

Только теперь журналист обратил внимание, что волосы вымыты и еще влажные.

Санитарка вытащила из кармана гребешок и деловито причесала прядь, открывая лоб мертвеца.

Журналист передернулся, стараясь не выдавать отвращения и брезгливого удивления.

– Можно открыть на секунду? – спросил он у санитарки.

– Претерпел, страдал добровольно, истязаем был, – неразборчиво забормотала санитарка, делая вид, что не слышит журналиста.

Мысленно выругавшись, журналист взял простынь за уголок и приподнял, отводя взгляд так, чтобы видеть труп искоса.

Ему открылся дерьмовый фоторепортаж – землистая кожа, уже чернеющие конечности, пятна, вздыбленная грудная клетка, провалившийся живот, выпученные мышцы и сухожилия, словно кто-то поддевал и вытягивал их, судорожно сведённые пальцы.

– Влип очкарик, – сказал журналист на потеху санитарке.

– Чего хозяйничаешь тут?! – вдруг рассердилась санитарка. – Ну-ка! – Она выдернула простынь из руки журналиста. – Отдай!

Простыня колыхнулась, и журналист почувствовал запах, как ему показалось, дешёвых и приторных старомодных духов, пожелтевших на дне забытого флакона.

«Лампадным маслом что ли надушилась, дура», – решил журналист.

– Чего встал? Иди-ка отсюда, мне тут убираться ещё надо! – напирала санитарка.

– Всё-всё, – заверил журналист, окинул взглядом помещение, добирая впечатлений, и ушёл, не попрощавшись, но испытывая от всего увиденного, особенно сдвоенного в лице убогой санитарки, тоску сложного происхождения.

– Тело поруганное, – невнятно и бессмысленно пробормотала санитарка, расправляя простынь. – Величавое.

Она дотронулась до всё еще влажных волос мертвеца, пахнувших недорогим шампунем, и озабоченно подошла к окну – проверить, не дует ли из-под рамы. Вернувшись к столу, санитарка потупила взгляд, и, глядя только себе под ноги, осторожно, едва касаясь костяных запястий, переложила руки покойного поверх простыни, вытянув вдоль тела. Затем она пошла к шкафу, достала с полки новый пакет, вынула отглаженный светлый плащ, выстиранные джинсы и вымытые тряпичные кроссовки. Все вещи она сложила на сиденье стула, который перенесла и поставила возле стола, на деревянные мостки. Подумав, санитарка перевесила сложенный плащ на спинку стула, а поверх него – джинсы, так что на сиденье остались однотонная футболка и кроссовки. Потом санитарка вспомнила о чём-то, поспешно покопалась в шкафу, нашла запрятанный в ветошь пакетик карамельных монеток и опустила в карман плаща. Подумала, не забыла ли чего, но больше вещей или имущества при покойном не было. Завершив дело, санитарка тихо, опустив голову, подошла к мертвецу и постояла немного, что-то шепча. Как всегда, он был одинок в своей смерти, рядом с ним была лишь толстая дурочка. Стараясь ступать неслышно, санитарка подошла к дверям, выключила свет, выглянула, затем вышла и испытующе посмотрела вдоль коридора. Убедившись, что проход пуст, а в здании вечерняя тишина, санитарка оглянулась и, предвкушая, в последний раз посмотрела в секционную.

Облака за окном разошлись, и на стол упал слабый бледно-лунный свет, такой робкий, терпеливый и нежный, словно за стеклом был весенний сад, полный ночных звуков, а не заасфальтированная автостоянка и место для курения. Тонкий, разбитый в костяшке палец правой руки мертвеца слегка дрогнул и прижался сквозь простыню к стальному ложу стола, ощущая, как сквозь содранную кожу пролетает легкая голубоватая искра. Санитарка осторожно и плотно закрыла дверь, накинула навес, пошарив в кармане, вставила дужку в замок и утопила её в пазах, не запирая на ключ. Удовлетворённо поглядев на висящий, но не запертый замок, она, счастливо улыбаясь, косолапо побежала по коридору, выключая на ходу лампы дневного свет.