Под нами бездна

То ли полицай, то ли лесной брат и требует кольцо… Чуть не описалась со страха. Забери, думаю, только не тронь… Ой, дура, — прыснула она, закрывая лицо руками, — пока ждала тут, на полустанке, мотовоз, с туристами связалась. Хотела посидеть у костра — все не одной на перроне торчать. Ну и посидела, еле вырвалась от малолеток. Аж искупаться пришлось. А тут, гляжу, банька истоплена, никого нет, в окнах свет не горит, двери нараспашку. Дай, думаю, погреюсь и посушусь.

— Они что, изнасиловать тебя пытались?

— Да ну их, салажат. И сама тоже — дура! Можно я погреюсь и высушусь?

— Жалко что ли! Сохни, нерпа! — великодушно разрешил Федор. — Будешь уходить — скажи, чтобы свет вырубил.

Пригнувшись у низкого косяка, он шагнул за дверь и обернулся:

— Колечко твое, наверное, в бочке. Больше ему негде быть. Ты пошарь там на дне…

Он вернулся в дом. Задул свечи. Вечер памяти был безнадежно испорчен. «Кем? — Федор покосился на штоф, бросил сконфуженный взгляд на фотографию. — Вот и думай — бесовщина ли, водка ли во всем виновата», — вздохнул, устало провел ладонями по лицу, поднялся, убрал со стола свечи и фотографию. Положил на место кольцо жены, разрядил пистолет, переоделся в будничное.

Время было позднее. Если бы не выпитое — можно лечь спать. Электрический свет раздражал.

Федор зажег керосиновую лампу, поставил ее на стол, налил кваса и принялся за обычный ужин.

В сенях зазвенело пустое ведро. Кто-то в темноте нашаривал ручку входной двери. Он встал, распахнул ее и внутренне содрогнулся — до того ночная гостья в халатике с чужого плеча походила на жену.

— Можно?

— Заходи! Согрелась?

— А что это вы в темноте сидите? — она удивленно взглянула на керосиновую лампу.

— Пробки сгорели! — ляпнул он первое, что пришло в голову. — Садись. Есть будешь? — достал чистую тарелку.

— Ты один? А жена где? — взглянув на постель с откинутым одеялом, спросила она. — Я хотела извиниться перед тетей Наташей, что в баню залезла без спроса.

— Ты ее знала? — спросил Федор, раздумывая, что ответить.

— Конечно. Давно. Еще в школе училась. Она уехала?

— Да! М-м! В общем…

— В Иркутск? — девица села и тряхнула волосами так, что у него заныло под сердцем.

— Дальше!

— В Москву что ли? — она вскинула на него большие глаза.

— Если бы в Москву, — вырвалось у него. — Еще дальше, — пробурчал неохотно и добавил вдруг, кривя скрытые бородой губы: — В Америку улетела! Залетный штатовский турист увез, — пошутил горько. И его понесло: — Распоясались капиталисты. Все из страны повывозили, теперь за породистых баб взялись. У них что там — поросячья кровь?

Он шутил, потому что откровенничать с полузнакомой девчонкой было еще глупей, хотя она и знала его жену. Как ни странно, гостья ему поверила и застрекотала:

— Она очень хорошая женщина…

Глупая, неумелая шутка вдруг начала преображаться в самообман, увлекать и затягивать. Федор впервые почувствовал, как был бы рад сейчас, если бы жена была жива и где-нибудь на другом континенте так счастливо жила с другим, что напрочь забыла бы о нем. Ну, как дочь. Ему хватило бы этого… Даже без ее голоса по телефону… В ее день рождения с этой случайной девчонкой.

— Ты ешь. Предложил бы выпить после купания, да грех — тебе лет двадцать-то есть?

— Тлидцать тли узе, дяденька. Доська сколу заканчивает, — съязвила она и скомандовала: — Наливай!

— Какие тридцать? Ты же недавно еще в школу на мотане ездила? — удивился он.

— Семнадцать лет назад.

— Ну, если так, то растлителем меня никто не назовет. Впрочем, все равно бесовское зелье, хоть и самогон. Наливай сама, сколько хочешь, я уже, — он придвинул ей штоф и поставил чистую стопку.

Люся фыркнула налила себе и ему тоже.

— А вот это зря, — тряхнул он бородой. — С меня хватит: выпил первую — в собственной бане голая девка чуть палец не сломала; выпил вторую — чуть черпаком не огрела. Что будет после третьей?

— Бог Троицу любит! За компанию? — тряхнула она кудряшками.

— Уговорила. Последнюю! Из дамских рук отрава — сахар! — пошутил пошловато. — С «приплытием», нерпа. С открытием купального сезона.

Они чокнулись, выпили. Она поморщилась, помахала ладошкой у раскрытого рта и принялась за еду, нахваливая соленья, которые, как думала, приготовила его жена.

— Ее здесь все любили. Я еще в интернат ездила, она меня пирожками угощала. Думала, вырасту, стану, как она, а вышло как у всех — сразу после школы за местного замуж выскочила. В семнадцать дочку родила. Муж из армии вернулся — запил. Потом пить бросил, стал читать, с приличными людьми встречался. Зря радовалась. Умники оказались сектантами. У мужа крыша поехала, хуже чем с пьянки: нас дочкой из дому гнал, говорил, что у него энергию отсасываем… А после — застрелился, — Люся без печали, с озорством, взглянула на лесника блестящими глазами. — Зачем я тебе это рассказываю? — И спохватилась, в чем-то оправдываясь: — Зато доченька у меня даже не курит. Не замечала, чтобы выпивала. Мы с ней хорошо живем.